Томазо Гросси - Марко Висконти

Тут в разговор вступил Амброджо (так звали сокольничего), который до этого все время молчал.

— А нельзя ли и нам, — сказал он, — подыскать какого-нибудь бойца за деньги? Мы бы ему хорошо заплатили, и пусть бы он сразился за честь деревни.

— Нет, — ответил граф, поглаживая бороду, — это невозможно: по закону только дворянам, духовным лицам и святым конгрегациям дозволено в суде божием выставлять бойцов со стороны.

— Ну, если так, — сказал сокольничий, — значит, или надо соглашаться, что все мы погибнем, или кто-то из лимонтцев должен драться с монастырским молодчиком.

— Именно так, и ничего другого сделать нельзя, — заключил граф.

— Эх, был бы дома мой Лупо! — воскликнул сокольничий. — Дома или поблизости, чтобы успеть его оповестить. Уж тогда-то эти господа не очень радовались бы.

— Слушай, — спросил его Микеле, — а верно, что твой Лупо поступил в услужение к Отторино Висконти?

— Да, сначала он нанялся к нему в слуги — пять лет назад, когда сбежал из дому, но теперь он стал его оруженосцем. И говорят, его господин очень им доволен и, куда бы ни поехал, всюду берет его с собой.

При этом известии лодочник, казалось, снова воспрянул духом. Потирая руки, он прошелся по залу и воскликнул:

— Тогда скорее в Комо, нельзя терять ни минуты!

— Постой! Откуда ты знаешь, что Лупо в Комо?

— Да ведь там Отторино Висконти, — ответил Микеле и, повернувшись к сыну, спросил: — Ты его тоже видел, когда мы были там в четверг?

— Это кого? Того молодого человека? Того рыцаря, который поздоровался с вами на набережной и потом долго разговаривал?

— Вот-вот.

— Еще бы не видеть! Он еще был другом сына хозяина, бедняжки Лионетто, царствие ему небесное, и, бывало, дневал и ночевал в замке, чтобы с ним не расставаться.

— Ну, вот что, — обрадованно заговорил опять старый лодочник, — пойдем скорее домой, перекусим и сразу в путь, пока озеро спокойно. Арригоццо, лодка у нас снаряжена?

— Да, парус, весла, запасной парус — все на месте, так что можно сразу и отправляться.

Отец схватил сына за руку, поклонился графу и повернулся к двери, говоря сокольничему:

— Так я попрошу его и от твоего имени, ладно?

— Скажи ему, что я тоже его прошу, — ответил сокольничий.

— Ну, значит, завтра все его увидим, — сказал лодочник и исчез за дверью.

— Микеле! Микеле! — закричал ему вслед граф. — Помни, я тут ни при чем. Пусть все думают, что это ты все устроил. Навлечешь тут из-за вас беду на свою голову! Ты понял?

— Понял, понял.

На другой день, в воскресенье, церковь святого Бернарда в Лимонте была открыта, и в ней служил присланный из Милана монах, — дело в том, что местный священник отказался отправлять службу, пока с герцогства не будет снято папское отлучение, и теперь скрывался, опасаясь Пелагруа, который поклялся ему отомстить. В церкви, однако, не было никого, кроме самого прокуратора и его семьи. Жители же Лимонты, а также те, кто пришел из Чивенны и Белладжо, разбрелись по площади, собирались кучками на склоне холма или вокруг Источника Королевы, находившегося в двух шагах от деревни, и обсуждали важные новости предыдущего дня, прикидывая, ждет ли их из-за подлости и вероломства Пелагруа неминуемое разорение, или все-таки еще можно найти какой-то выход.

Вначале по площади шныряли взад и вперед несколько вооруженных головорезов, пытавшихся посулами и угрозами заманить народ в церковь, но люди были слишком тверды в своей вере, слишком научены последними событиями и слишком многочисленны, чтобы поддаться уговорам или испугаться зверских физиономий четырех разбойников. Убедившись наконец, что у них ничего не выйдет, все четверо встали, словно часовые, у дверей церкви. Стоя там, они силой или уговорами старались принудить проходивших мимо снять шапку или откинуть капюшон, в зависимости от того, что те носили, однако все лимонтцы не только отказывались обнажать голову, но за неимением своих надевали чужие шапки, вызывающе прохаживались мимо, поглядывая в упор на стражников и посмеиваясь. Наконец их стали толкать, как бы нечаянно задевать локтями, стараясь свистками и криками вывести их из себя.

Пелагруа, стоявший в церкви на коленях перед алтарем, услышал шум и оглянулся. Увидав толпу, необычно возбужденные лица и вызывающие жесты, он неожиданно ощутил тоску по дому и почувствовал горячее желание оказаться с семьей в его надежных стенах, под хорошей охраной. Однако он и виду не подал, что встревожился, чтобы не лишать мужества своих людей.

Служивший перед алтарем священник также то и дело оглядывался через плечо, будто бы для того, чтобы высморкаться, прочистить горло или дать знак служке нести молитвенник или святые дары, и окидывал глазами это буйное сборище. И от того, что он видел, у него только сильнее посасывало под ложечкой. Евангельские тексты и сам обряд никогда не казались ему такими длинными, как сейчас. Он хотел бы поскорее добраться до слов: «Ступайте, богослужение окончено» — и торопился, насколько мог, к желанному концу, стараясь, однако, не выдавать своего беспокойства. А что было бы, если бы он и Пелагруа услыхали речи, раздававшиеся снаружи, и поняли, чем пахнет дело и насколько разгорелись страсти?

— Творится оскорбительное беззаконие, а мы со всем этим миримся! — кричал какой-то парень из Лимонты, стоявший в окружении своих земляков.

— Что ж ты не едешь в Беллано вступиться за честь деревни? — возразил седой старик, который слушал его, опершись на окованную железом палку и склонив голову на руки.

— Еще чего! Мне тут священник кое-что порассказал, — ответил парень. — Драться с ним? Вишь чего захотел! Ведь он же колдун и зашил за пазуху травы, которые делают кожу тверже… тверже чертовой лысины.

— Стефаноло правду говорит, — поддержал его другой, — все знают, что он колдун и его нарочно пригласили, чтобы никто не мог одолеть его, а он с нас спустил бы шкуру. Знаем мы этих еретиков. Все они сговорились притеснять бедняков.

— Нам нужно хорошее правосудие, — вновь воскликнул первый парень, — да не где-нибудь, а здесь, у нас в деревне, пока они не погубят и наши тела, и наши души!

— Это верно — и тела и души, — согласился кто-то в толпе, теснившейся вокруг. — Сейчас этот сатана сам, видишь ли, лезет в божий храм, хотя под отлучением ходить в церковь — смертный грех, а раньше, когда это было первейшим долгом, он не очень-то себя утруждал. И все это — чтобы нас погубить.

— Теперь нужда заставила! Он ведь всегда был еретиком! — продолжал Стефаноло. — Мы-то раньше знали и видели, как его отлучал наш прежний архиепископ: он приговорил его всегда носить мантию с черными крестами.

— А прежде чем явиться к нам на нашу погибель, он был фальшивомонетчиком! — закричал кто-то из только что подошедших. — Я сам его видел, когда на пасху и рождество ездил в Милан отвозить монахам оброчную рыбу. Там на стене в Новом Бролетто была нарисована его рожа, а чуть пониже висела бумага, и на ней, говорят, можно было прочесть его имя, фамилию и все прочее. И после всего этого надо было послать его сюда, чтобы нас осчастливить?