Gunter Grass - Траектория краба

Вышел покурить на солнышко. Каждый шаг отдавался скрипом на снегу. По понедельникам проводился экскурсионный осмотр города. Фланировал по Курпроменаду. Присоединился к кучке зрителей, которая наблюдала за хоккейным матчем. Поболтал с несколькими курортниками. Надо ртами витал морозный парок. Главное, не вызывать подозрения. Не сказать ничего лишнего. Не суетиться. Все было спланировано и подготовлено. Револьвер удалось купить безо всяких проблем, потренировался на стрельбище Остермундинген под Берном. Несмотря на болезнь, рука была твердой, не дрожала.

Во вторник, оказавшись на месте действия, он воспользовался указателем «Вильгельм Густлофф – НСДАП». Стрелка вела от Курпроменада к улице Ам курпарк, где находился дом №3. Голубой особняк с плоской крышей, на водостоках висели сосульки. Несколько уличных фонарей сражались с опускающимися сумерками. Снегопад прекратился.

Таковы внешние рамки события. Другие подробности несущественны. О том, что произошло дальше, могли свидетельствовать только сам преступник и вдова убитого. Интерьер соответствующей части квартиры можно было увидеть на упомянутом сервере, где иллюстрацию сопровождал весьма эмоциональный текст. Судя по всему, фотографию сделали вскоре после происшествия, так как на столах и на комоде стояли еще свежие букеты, но большой цветочный горшок призван был придать помещению мемориальный вид.

Дверь на звонок открыла Хедвиг Густлофф. По данным ею позднее показаниям, глаза у молодого человека были добрыми; он попросил аудиенции у ландесгруппенляйтера. Тот стоял в коридоре, беседуя по телефону со своим однопартийцем доктором Хаберманом, руководителем организации в Туне. Проходившему мимо Франкфуртеру послышались слова «еврейские свиньи», однако госпожа Густлофф оспорила это в своих показаниях. Дескать, ее супруг избегал подобных выражений, хотя и считал решение еврейского вопроса делом безотлагательным.

Проведя посетителя в кабинет, она предложила ему присесть. Ни тени подозрения. Визитеры частенько появлялись без предварительного согласования, нередко это бывали однопартийцы, у которых возникали какие-либо проблемы.

В пальто и со шляпой на коленях студент-медик, сидя в кресле, разглядывал письменный стол, на котором стояли часы в деревянном футляре, над столом висел почетный кинжал СА. Выше и по бокам кинжала расположились несколько фотографий Вождя и рейхсканцлера, как бы служа черно-белым и цветным декоративным оформлением интерьера. Фотографии духовного наставника Грегора Штрассера, убитого два года назад, вроде бы не было. Неподалеку красовалась модель парусника – вероятно, «Горх Фок».

Далее скучающий посетитель мог увидеть на комоде возле письменного стола радиоприемник, а рядом бюст Вождя, то ли бронзовый, то ли гипсовый, но выкрашенный под бронзу. Очевидно, цветы на письменном столе стояли еще до выстрелов; этими цветами госпожа Густлофф любовно украсила рабочее место, чтобы порадовать супруга, вернувшегося после утомительной командировки, к тому же ей хотелось напомнить ему о недавнем дне рождения.

На столе среди всякой всячины было небрежно разложено множество бумаг – вероятно, отчеты кантональных организаций, наверняка партийная переписка с важными инстанциями Рейха, а возможно, тут были и письма с угрозами, которые за последнее время приходили по почте все чаще; впрочем, от защиты со стороны полиции Густлофф отказывался.

Он вошел в кабинет без супруги. Подтянутый, вполне здоровый, поскольку уже несколько лет как излечился от туберкулеза, одетый в гражданское, он шагнул к посетителю, который не поднялся навстречу, а выстрелил прямо с кресла, едва выхватив револьвер из кармана зимнего пальто. Меткие выстрелы оставили в груди, шее и голове ландесгруппенляйтера четыре отверстия. Он беззвучно рухнул возле помещенного в раму портрета своего Вождя. Тут же в кабинете появилась супруга, вначале она увидела направленный на нее револьвер, а потом простертого на полу мужа, бросилась к нему, а у того из ран хлынула кровь.

Давид Франкфуртер, пассажир с билетом в один конец, надел шляпу и без всяких помех со стороны переполошившихся жильцов вышел из дома, места своего преступления, после чего бродил некоторое время по заснеженным окрестностям, несколько раз поскальзывался, вспомнил телефон для сообщения о чрезвычайных происшествиях, позвонил из ближайшей будки, назвавшись преступником, затем нашел, наконец, дежурный участок кантональной полиции и сдался.

Нижеследующую фразу он сказал вначале для протокола дежурному полицейскому, а позднее повторил ее без изменений в суде: «Я стрелял, потому что являюсь евреем. Я в полной мере сознаю тяжесть содеянного, но ничуть не раскаиваюсь.»

В связи с этим событием было израсходовано много типографской краски. То, что у Вольфганга Диверге именуется «трусливым убийством», сравнивается у романиста Эмиля Людвига с «битвой Давида и Голиафа». Столь полярные оценки дошли и до наших дней с их всемирной Паутиной. Герою библейского склада, решившего призвать собственным – пусть излишне просто обоснованным – поступком к сопротивлению свой несчастный народ, здесь противостоит Мученик национал– социалистического движения. Обоим отводилось место на скрижалях истории в качестве выдающихся личностей. Стрелявший, впрочем, был вскоре повергнут в забвение; даже когда мать была ребенком и откликалась на имя Тулла, она ничего не слышала ни об убийстве, ни об убийце, разве только легенды о белом лайнере, на борту которого счастливые люди плавали в короткие и дальние путешествия, устраиваемые организацией «Сила через радость».

В ту пору, когда я был нерадивым студентом, мне довелось слышать в Техническом университете лекции профессора Хёллерера. Своим пронзительным птичьим голосом он приводил в восторг битком набитую аудиторию. Речь шла о Клейсте, Граббе, Бюхнере, то есть о гонимых гениях. Одна из лекций называлась «Между классикой и модерном». Мне нравилось бывать в подвальчике «Вайцкеллер» среди молодых литераторов и еще более молодых представительниц книжной торговли, где читались, обсуждались, а иногда и раскритиковывались в пух и прах еще не дописанные произведения. Однажды я даже записался на курсы, которые проводились на Кармерштрассе по американскому образцу под названием creative writing. Здесь занималась добрая дюжина подающих надежды талантов. По мнению одного из преподавателей, предложившего нам, неофитам, тему «телефона доверия» для эпического наброска, моих дарований было явно недостаточно. Их, дескать, хватило бы разве что на бульварный роман. Теперь же он внезапно извлек меня из забытья: мол, биография моей никудышной персоны довольно уникальна, но вместе с тем характерна, а потому заслуживает литературного повествования.