Иван Наживин - Евангелие от Фомы

Утомленное лицо Иешуа омрачилось.

— Отойди от меня, сатана!.. — с совершенно необычной для него резкостью вырвалось у него. — Ты мне соблазн… Не о божеском ты думаешь, а о человеческом…

Мягкий, Кифа очень смутился и виновато заморгал своими голубыми глазками.

— Ты не сердись, рабби… — робко сказал Матфей. — Но со вчерашнего дня народ опять переменился к тебе… Очень все осерчали, что ты не захотел идти с ними…

Действительно, когда через несколько дней, успокоившись, Иешуа вышел с учениками на проповедь по окрестным деревням, везде их встречали угрюмые, хмурые лица, а иногда слышались и насмешки и грубость. Старый фарисей, живший на окраине Вифсаиды и притворявшийся чуть не учеником Иешуа, а на самом деле по поручению иерусалимских храмовников наблюдавший за ним, громко выражал свое негодование на глупость народа. Он усиленно приглашал Иешуа заходить к нему всегда, как только захочется… Было совершенно ясно: не только проповедь, но и самое пребывание в Галилее было пока для Иешуа невозможно. Бродячая жизнь, которою жил он вот уже столько времени, начала тяготить его.

— У лис есть свои норы, у птиц гнезда, — в тоске вырвалось у него раз, — а вот сыну человеческому негде головы преклонить!..

И ядовито шепнул тайный голос: а кто виноват?.. Душа замутилась сомнением: не слишком ли он много требует от себя и от человека вообще?.. Всплыл милый образ Мириам вифанской… Но все это было теперь точно далекий сон…

В ту же ночь он с совсем разбитой душой тайно скрылся от учеников и пошел в языческую сторону, к Тиру, чтобы отдохнуть в одиночестве от всего, еще раз все продумать и, может быть, увидеть вблизи то, что издали, точно из окна, показывал ему Никодим…

Безбрежный языческий мир шумно и ярко-цветно раскинулся перед ним. Он видел многоколонные прекрасные храмы, перед которыми курились жертвы, дворцы богатеев, в которых были собраны сокровища со всех концов земли, улицы, переполненные людьми всех народов земли, огромными верблюдами, маленькими осликами, буйными моряками, величественными жрецами и накрашенными женщинами, огромную, горластую гавань, в которой теснились корабли со всех стран света. Он плохо понимал здесь людей, и они плохо понимали его, но этого мало: им было просто некогда в бешено кипящих водоворотах этих разговаривать с ним, даже просто взглянуть на него. Здесь он впервые узнал, как бесконечно он мал и никому не нужен. И что здесь жалкое слово его, которое там, среди гор галилейских, казалось иногда способным перевернуть всю жизнь?.. Правда, и здесь, в Тире, была большая иудейская колония, но эти люди были больше заняты торговлей и барышами, чем царствием Божиим. Да и не хотелось видеть и слышать то, от чего устал он и в Иерусалиме…

Небольшой запас денег у него быстро растаял и, чтобы кормиться, он стал на поденную работу в порту по погрузке и разгрузке судов. С утренней зари до вечерней он, изнемогая — отвычка от работы сказывалась — работал бок о бок со всевозможными оборванцами, которые думали о портовых красавицах, о чаше вина в прохладе ближайшего кабачка, о том, как бы нагреть зоркого судовладельца, но ни о каком царствии Божиим они и не беспокоились. Безобразные ругательства и богохульства их на всех языках мира сквернили ухо и душу застенчивого галилеянина. Иногда самый воздух, пахнущий солнцем, морем и далью, казался ему отравленным пороками, и ему нечем было дышать…

Он взял расчет и ушел из порта. Он шел солнечной улицей мимо контор и лабазов, полных несметными богатствами, среди оглушительного крика и толкотни. Во все стороны тянулись отягченные всевозможными товарами караваны верблюдов. Продавцы воды — воду, простую Божию воду, и ту здесь продавали за деньги!.. — оглушали его своими криками. Намазанные женщины поджидали на углу улиц тароватых моряков и смотрели ему в глаза с обольстительными улыбками. Из раскрытых дверей всяких притонов несся гвалт и смрад толпы… И вдруг среди всего этого кошмара, от которого кружилась голова, ему бросилось в глаза знакомое лицо. То был Калеб, купец-финикиец, которого он не раз встречал в Иерусалиме. Высокий, высохший в щепку, с безбородым, желтым лицом и косыми глазами, он был головой выше толпы. Во всей фигуре его чувствовалось упорство и какая-то сладкая вкрадчивость, которой нельзя противостоять. Он был одинаково ласков со всеми: и с вельможами и богачами, ибо у них есть золото, и с бедняками, ибо у них есть медяки, из которых составляются таланты. Талантов у него было уже много, но это не мешает набрать их еще и еще…

Калеб стоял около своей лавки, узкой, длинной, полутемной, заваленной пестрыми коврами, пурпуром, производством, которого славился Тир, золотой и серебряной посудой из Халдеи, оружием, самоцветными камнями, египетскими ларцами из дорогого дерева, иноземными тканями, нежными и переливчатыми, эллинскими вазами, драгоценными аравийскими благовониями, коринфской бронзой, янтарем с далекого северного моря, жемчугом с Персидского залива, тонкими золотыми изделиями из Эфеса… Среди всех этих богатств виднелись большие и маленькие изображения всяких богов из слоновой кости, металлов, дерева, стоячих, сидячих, страшных, милостивых, трехликих, многоруких, с песьими, птичьими или кошачьими головами… Своими раскосыми, пронизывающими глазами финикиец пристально вглядывался в лицо Иешуа и, наконец, оскалил свои желтые зубы: и он узнал галилеянина, которого он встречал не раз в Иерусалиме, проповедующего какую-то возвышенную, детскую чепуху…

— А-а, приятель!.. — по-арамейски воскликнул он радушно. — Ты как сюда к нам попал?..

— Захотелось посмотреть, как вы тут живете… — останавливаясь, отвечал Иешуа. — Шелом!..

— Так, так, так… — говорил Калеб, гладя свой безволосый подбородок цвета старой слоновой кости. — Так, так, так…

Он не верил Иешуа, как и никому не верил. Прикидывая, что можно с галилеянина взять, — ибо взять что-нибудь можно решительно со всякого — он отсутствующим взором смотрел на него.

— Нет ли у тебя работы какой?.. — сказал Иешуа. — По ремеслу я плотник, но готов взять всякую работу…

— Работы у меня, конечно, для тебя нет… — сказал Калеб. — А вот если хочешь, можешь оказать мне одну маленькую услугу, и я отплачу тебе парой медяков… И медяки деньги, и медяки годятся… — прибавил он, как бы опасаясь отказа Иешуа. — Иди-ка вот сюда!

Он крикнул в темный потолок какое-то гортанное слово. Сверху послышался быстрый топот ног и в сумрак лавки скатился молодой, стройный парень оливкового цвета с удивительными мускулами. На голове его курчавились, точно шерсть, черные волосы под белым тюрбаном и ярко сверкали белки кофейных глаз. Финикиец стал ему что-то говорить и тот, кивая белым тюрбаном, все повторял одно какое-то короткое слово.