Иван Наживин - Евангелие от Фомы

— Шелом, рабби!..

И — поцеловал его.

Несколько учеников вдруг бросились в темноту и исчезли в саду. Симон Кифа, растерянный и жалкий, неловко путаясь, выхватил из-под плаща тупой меч и ударил им по голове Малха, слугу Каиафы, из любопытства увязавшегося за отрядом, и отхватил ему ухо. Малх дико завыл и присел на землю. Иешуа болезненно сморщился и через силу проговорил:

— Ну, что ты?.. Оставь…

Ему уже связывали за спиной руки. Стало горько и смешно.

— Я чуть не каждый день бывал безоружным среди вас, — проговорил он все тем же, как будто равнодушным тоном, — а вы вот вышли на меня, как на разбойника…

Но его никто не слушал да и не понимал… Римляне, крича и смеясь, выводили из сада пойманных повстанцев. Первым привели Иону. С глубоко рассеченной щеки его капала на грудь кровь. Суматохой воспользовались Симон Кифа и Иоханан и тоже скрылись в саду…

— Наверное он? — строго спросил Иуду старший легионер Пантерус, высокий, стройный, крепкий, несмотря на многочисленные раны, лигуриец с красивым, но уже увядшим лицом и седеющей головой.

— Он… — коротко, через силу отвечал тот, глядя в сторону.

Его знобило…

— Ну, поживей поворачивайся!.. — строго крикнул Пантерус. — И так теперь всю ночь проканителишься… И смотри в оба: может, какие молодцы еще засаду где устроили… Марш!

Обходя черные в свете луны трупы повстанцев, отряд двинулся вниз, к городу. Иешуа, как сквозь туман, увидел веселого Исаака: раскинув руки, тот тихо лежал на спине между камней с развороченной головой, и сладкая тишина была на его когда-то веселом, задорном лице. У его ног ничком лежал его брат Симон. Из груди его, подобная дорогому вину его свадьбы, тихо струилась в траву кровь… На месте ночевки остался только один Иуда. Зябко завернувшись в свой рваный плащ с оторванной полой, он остановившимися глазами смотрел вслед спускавшемуся к мосту отряду…

К вечеру по городу снова прошла волна тревоги: кто-то опять пустил слух, что взбунтовалась Самария и что из-за Иордана к Иерусалиму идут повстанцы во главе с царем кочевников Харетом. Другие говорили, что слухи эти распускаются самими храмовниками, чтобы ускорить развязку опасного и надоевшего восстания… Во всяком случае, храмовники решили немедленно покончить все, а, главное, изъять поскорее «царя иудейского». Спешить было необходимо и потому, что завтра вечером, в пятницу, начинался великий праздник Пасхи, а там — святая Суббота, день покоя. И потому связанного Иешуа прежде всего повели в дом Ханана, который находился совсем поблизости. По белому в свете луны забору четко выделялись вьющиеся розы, от которых маленькая Сарра оторвала ветку, чтобы украсить ею ослицу если не царя иудейского, то, во всяком случае, своего царя…

Старый Ханан не спал. Это глупое дело с царем иудейским злило его чрезвычайно: какой-то там босяк из Галилеи и смеет ставить всю жизнь вверх ногами!.. Когда отряд, лязгая оружием и галдя, в багровом облаке дымящих факелов быстро вошел на обширный двор его богатого поместья, Ханэйот, и ему доложили, что главный зачинщик мятежа взят, он приказал ввести его в дом. И вышел, брюзглый, сонный… Все почтительно подтянулось. Ханан остановил на бледном, измученном, в синяках лице свой тяжелый, налитый ненавистью взгляд… Потом пожевал беззубым ртом презрительно и спросил:

— Ну, чему же ты учишь? И где эти твои ученики? Испытывая беспредельную усталость и души, и тела и понимая полную бесполезность всяких разговоров тут, Иешуа через силу отвечал:

— Я всегда учил в синагогах, у ворот и в храме и меня слышали все. Тайно я ничего не делал. Спроси слышавших, что я говорил…

Один из дворни, желая выслужиться перед господином, со всего размаха хлестнул Иешуа по щеке:

— Разве говорят так с первосвященником, ты, дубина галилейская?

И подобострастно посмотрел на Ханана… Иешуа, скривив от боли лицо, угасшим голосом сказал ему:

— Если я сказал что плохо, покажи мне, что плохо, а если хорошо, за что ты бьешь меня?..

Ханан понял одно, то, что ему было нужно: этот измученный, обессиленный человек в разорванном и испачканном плаще, с его смешным галилейским выговором, не только не был страшен теперь, но не был страшен и вообще. Носом он уловил сладкий дух ароматного масла: это еще для чего надушился?! Устало зевнув, он небрежно сказал:

— Отведите его в синедрион…

Судебное отделение синедриона — бэт-дин — уже собралось тут же, в усадьбе Ханана, в особом доме, в котором он большею частью собирался для дел в последнее время. Никодима не было — он тяжело болел лихорадкой, которую он захватил на Крите. Председатель суда, Гамалиил, был чрезвычайно недоволен, что должен участвовать в этом умышленно раздуваемом деле. Воспитанный в духе мягкого деда своего Гиллеля и сам человек мягкий, он хотел даже просто сказаться больным, но, во-первых, была надежда, что он повлияет на благополучный исход дела, а, во-вторых, беспокойный Савл тарсянин, игравший в его школе, благодаря чрезвычайной развязности, первую роль, смущал его своими пылкими речами о том, что нельзя давать возможность первому встречному неучу колебать закон и прочее, и прочее, и прочее, без конца. Может быть, в самом деле, Гамалиилу удалось бы что-нибудь сделать, если бы, во-первых, Никодим не захватил лихорадки, и во-вторых, и главное, если бы вообще все наиболее просвещенные члены бэт-дина сговорились между собой, как сговорились их противники, непримиримые. Но все они так уповали на силу правды, на убедительность своего слова, что они считали все это излишним.

Прибежавший слуга Ханана тихо сказал что-то нахмурившемуся — точно у него зубы болели — Гамалиилу. Тот кивнул головой и проговорил громко:

— Старейшины, займите места!

Прилично шумя, члены суда уселись, как всегда, полукругом, в середине которого поместился Гамалиил, а на концах секретари суда, из которых один должен был по закону записывать все, что говорилось в пользу обвиняемого, а другой все, что служило к его осуждению. У другой стены, лицом к старейшинам, сидели тремя рядами ученики разных законников. Среди них резко выделялся молодой, некрасивый, но щеголеватый Савл тарсянин. Его живые, черные, выпуклые глаза горели любопытством, а рука то нервно играла каламом, то пощипывала черную, кудрявую бородку. По закону и обычаю свидетели, показавшие в пользу обвиняемого, не могли уже потом показывать против него, но обратное разрешалось. Для оправдания достаточно было простого большинства голосов, а для обвинения нужно было большинство двух голосов. Если суд кончался оправданием, то приговор сейчас же вступал в силу, а если обвинением, то приговор выносился только на другое утро. Так стояло в законе, но, как всегда, жизнь вносила в благие намерения законодателя часто весьма существенные поправки, и в результате в народе звали судей не дайанэ-гэзэрот (верховные судьи), но дайанэ-гэзэлот (судьи-разбойники).