Иван Наживин - Евангелие от Фомы

— Может, оно и обойдется… А то они и так духом ослабели…

В комнату вошли исхудавший, надломленный Иоханан и скучный, постаревший Симон Кифа. Они обменялись приветствиями с Фомой и Манасией.

— А где же остальные?.. — хмурясь, спросил Иоханан.

— Да почти все разбежались со страха, а которые в Иерусалиме остались, те тоже опасаются, попрятались… — отвечал Фома и вздохнул: — Э-хе-хе… Судить надо по человечеству…

— Недаром тосковал так рабби в последний вечер, недаром говорил, что предадим его! — с горечью сказал Иоханан. — Как все сбылось…

В дверь опять постучали, и Фома впустил в комнату Элеазара с его сестрой Мириам. Каждая черта ее лица, каждое движение, каждый звук надтреснутого голоса говорили о том, что было в этой молодой душе.

— Немножко запоздали мы… — поздоровавшись, сказал Элеазар. — Да уж случай вышел такой необыкновенный… Вы тут ничего не слыхали?

— Нет… А что? — раздались тревожные голоса.

— Иуда наш удавился…

— Да что ты говоришь?! — опять вперебой воскликнули все. — Ну, собаке собачья и смерть… То — перст Божий… Я всегда думал, что он плохо кончит…

— Тяжело уж очень жилось ему… — сказал Фома.

— Лицо черное, язык вывалился… — содрогнулся Элеазар. — А дети, дети надрываются, плачут! Да что дети — жена, которая дыхнуть ему всю жизнь не давала, и та все волосы из своей седой головы над телом его выдрала… Обняла его и лежит, не отходит… А дети теперь уж совсем без куска хлеба. Ни за что пропадут…

— Я позабочусь о них… — сказал Манасия. — А Мириам никто из вас не видал?

— Вечером видел я ее… — сказал печальный Симон Кифа. — Так вокруг гробницы и ходит, словно привязанная… По-моему, она разумом маленько тронулась… Что ты ей ни говори, смотрит только этими глазами своими и хоть бы тебе что…

— А что это рабби сказал, как на кресте висел? — тихо спросил Элеазар после долгого молчания. — Одни одно говорят, другие — другое… И все собственными ушами своими слышали…

— К Богу возопил он… — сказал Иоханан. — Зачем-де, Отец, Ты оставил меня…

— А-а! — тихонько уронил Фома. — Значит, понял-таки, что ошибся… — и, покачав головой, он, вздохнув, заключил: — То-то вот все мы слепые!..

— В чем ошибся? — гневно нахмурил брови Иоханан. — Что опять говоришь ты?

— В том и ошибся, что все надеялся… — сказал Фома. — А Он вот и не пришел… Ну, не гневайся — это я ведь так, про себя… У тебя — свое, а у меня — свое…

За стеной послышался бешеный бег, дверь сразу распахнулась и в комнату бурей, торжествующая, с разметанными золотыми волосами, ворвалась Мириам магдальская.

— Он воскрес! — сияя, крикнула она. Все повскакали с мест.

— Что такое?! Что она говорит?! — раздались голоса. — Откуда ты?.. Да она потеряла рассудок…

— Он — воскрес! — вся пылая, повторила она звенящим голосом… Слушайте все… — и, задыхаясь, сияя всем существом своим и то и дело прорываясь бурными рыданиями, она начала: — Я… я все это время не отходила от его могилы… я билась головой о камни… я молилась: «Если Ты есть… если то, о чем он говорил от имени Твоего, правда… ну, хоть немножко правда… сделай чудо; отдай мне его назад! Ты всемогущ — что Тебе стоит это? И тогда я поверю всему, всему и… не знаю… отдам Тебе всю душу мою… Только возврати мне его!..» Но Он молчал. И опять я молилась, и грозила в небо кулаками, и билась головой о камни, и не отставала… Воины гнали меня прочь, но я возвращалась опять… Я не спала ни одной минуты за все это время… я ничего не ела… и я не знаю даже, сколько дней прошло с тех пор… Меня прямо ветром шатало, но я не отставала: «Отдай его мне назад!.. Сделай чудо!..» Я пыталась отвалить проклятый камень и оборвала все ногти, — она показала свои окровавленные пальцы, — и меня прогнали опять… И вот сейчас по утру… совсем ослабев… я опять пошла к его могиле… Воинов, вижу вдруг, нет, и могила пустая! — она разрыдалась. — Ноги мои подкосились… и я упала… И вдруг… он сам… живой… вышел ко мне из сада и… и я… голова моя была, как в тумане… приняла его за садовника, и спросила его, куда же дел он тело учителя… Он сперва молчал… а потом… тихо так… нежно… этим милым голосом своим: Ми… — она разрыдалась. — Мириам… И я… закричала от… радости… и пала к ногам его… и он — говорил со мной… И он велел мне поведать вам, что… — она снова разразилась бурными рыданиями и, вся сияя, вся звеня, снова крикнула: — что он воскрес!..

Все, не сводя с нее глаз, слушали. Лица прояснились. Но верить еще не могли… Фома, переглянувшись с Манасией, задумчиво перебирал пальцами в бороде.

— Ты наяву бредишь, Мириам! — со слезами на глазах проговорил Симон Кифа.

— Он воскрес! — вся в слезах, вся в огне, безбрежно торжествуя, воскликнула Мириам. — Он говорил со мною… Идемте все скорее к его гробнице — там вы сами увидите все… Идемте все!

— Идем, идем!

Все трясущимися руками стали разбирать плащи и посохи.

— А ты не говори им, господин, о замыслах храмовников ничего… — тихо в сторонке сказал Фома Манасии: — Посмотри, как они ожили…

— Хорошо… — тяжело вздохнул Манасия.

— Но скорее, скорее же!.. — горела Мириам. — А-а, Манасия, и ты тут?.. А я и не заметила… Пойдем и ты с нами: он воскрес!..

— Это — чудо любви ее… — поспевая за другими, печально и тихо проговорил Манасия.

— Ах, бедная ты, бедная… — покачал головой Фома и, помолчав, вдруг живо прибавил. — Нет, а Иуда-то? Никогда я не думал, что он такой хороший человек!

Манасия с удивлением посмотрел на него.

— Да как же господин… — сказал тот. — Мы продаем совесть десять раз на дню и ничего вот, ходим, а он один раз только продал ее и удавился… Хороший был человек!.. — убежденно прибавил он…

— Но скорее же!.. — пылала Мириам. — Что вы как тащитесь?!

Возвратившись из дальних странствий по востоку, в Иерусалим снова приехал Марк Лициний Лепид со своей красавицей-женой Вероникой. Он просил Пилата познакомить его с выдающимися местными людьми. Так как пригласить храмовников в преторию было невозможно, — из боязни осквернения они ни за что не согласились бы принять участие на пиру прокуратора — то Пилат переговорил с Иродом и Ирод выразил согласие чествовать влиятельного римлянина у себя…

На одной из многочисленных террас беломраморного дворца Ирода Великого собралось довольно большое общество: тут был Ирод, пышный и накрашенный, как всегда, еще более пышная Иродиада и тонкая и гибкая, с красными, точно кровавыми устами, Саломея, прокуратор Понтий Пилат, Каиафа и несколько старейшин, Марк Лициний Лепид, высокий и красивый римлянин, который не прочь был иногда щегольнуть своими взглядами, значением и обращением, в венке из миртовой ветви в честь Афродиты, и его жена Вероника, гречанка, прелестная, но точно надломленная женщина с белокурыми волосами и голубыми, рассеянными глазами. Вечер был тихий, прелестный, и велариум был уже свернут. Между стройных белых колонн, над перистыми вершинами пальм, виднелся весь осиянный золотым сиянием вечера Иерусалим. Вдали, около ворот Яффских, четко вырисовывалась на заре башня Гиппикус, а за ней чернела лысая Голгофа и три уже покосившихся креста на ней… Неподалеку от пышного, убранного свежими розами стола, за которым возлежало общество, стояло что-то прикрытое большой, золотистого цвета шелковой пеленой…