Валентин Пикуль - Жизнь генерала-рыцаря

Еще не поздно, есть о чем

Нам вспоминать. Теперь два слова

Скажу про Кульнева, — о нем

Тебе, чай, слышать уж не ново?

Это из поэмы о Кульневе знаменитого финско-шведского поэта Иоганна Рунеберга…

Яков Петрович Кульнев — давняя любовь моя. Сколько волнений, сколько восторгов пережил я, узнавая о нем…

Где Кульнев наш, рушитель сил.

Свирепый пламень брани?

Он пал, главу на щит склонил

И стиснул меч во длани.

Так писал Жуковский; Денис Давыдов писал гораздо проще:

О муза, расскажи, как Кульнев воевал,

Как он среди снегов в рубашке кочевал

И в финском колпаке являлся среди боя.

Пускай услышит свет

Причуды Кульнева и гром его побед…

Человеку нормального роста эфес сабли Кульнева доходил до плеча — Яков Петрович был великаном, души добрейшей и благородной. А вид имел зверский: нос у него громадный, красный, лицо в кущах бакенбард, зачесанных вперед от висков, а глаза — как угли.

Кульнев, презирая смерть, всегда шел в авангарде.

— Герой, служащий Отечеству, — говорил он друзьям, — никогда не умирает, оживая духом бессмертным в потомстве…

И земля тряслась, когда он взмахом сабли срывал в атаку лавину гродненских гусар.

Еще юным поручиком Кульнев отличился при Вендорах, за что его свысока потрепал по плечу сиятельный Потемкин. А в кавалерийской лаве под Брестом-Литовским Кульнев решил участь сражения — и его заметил Суворов. Под Прагой он первым ворвался на коне в город — ему был присвоен чин майора.

Майор был беден. Он шил себе гусарский доломан из солдатского сукна. Все деньги, какие были, отсылал домой. Кормился же из котла солдатского. Павел I, вступив на престол, издал приказ о количестве блюд по званиям: майор должен был иметь за столом непременно три кушанья… Император спросил Кульнева:

— Доложи — каковы три кушанья ты отведал сей день?

— Одну лишь курицу, ваше величество.

— Как ты смел?

— Виноват. Но сначала я положил ее плашмя. Потом смело водрузил ребром. И наконец безжалостно обкусал ее сбоку… Брату своему Кульнев писал на Псковщину:

«Подражаю полководцу Суворову и, кажется, достоин того, что меня называют учеником сего великого человека. А в общем, прозябаю в величии нищеты, римской. Ты скажешь — это химера? Отнюдь, нет…, чтение Квинта Курция есть беспрестанное мое упражнение?»

Громадная шапка густых волос рано поседела. В обществе он был хмур, сосредоточен и, кажется, несчастлив. Кульнев флиртовал немало, как и положено гусару, но безответно любил он только одну женщину. К сожалению, она принадлежала к титулованной знати, и он — гордец! — молчал о чувствах своих, боясь получить отказ…

Но вот запели трубы о войне — грянули походы по Европе против Наполеона.

В боевой жизни Кульнев преображался. Становился весел, шутил, смеялся летящим ядрам; он слагал стихи друзьям. На гусарских бивуаках рыдали гитары и пелось, пелось, пелось…, всю ночь!

Наступление — Кульнев идет в авангарде. Случись ретириада — и Кульнев в арьергарде сдерживает натиск врага. Всегда при сабле, а по ночам не спит, сидя на барабане.

— Не сплю для того, — говорил, — чтобы мои солдаты могли как следует выспаться…

Слава подлетала к нему не спеша. Не было сражения, в котором бы не прогремело имя Кульнева. Народ, самый точный ценитель отваги, отметил эту славу — и владимирские офени уже разносили по Руси первые лубки с изображением Кульнева. В крестьянских избах, на постоялых дворах и в харчевнях «храбрым Кульневым» стали украшать стены. И мужчины, попивая чаек, уже толковали о нем, как о герое всенародном:

— Во, наш батюшка Кульнев…, вишь, как наяривает! А сам Кульнев по окончании войны сказал:

— Люблю Россию! Хороша она, матушка, еще и тем, что у нас в каком-нибудь углу да обязательно дерутся…

Точно — в самом углу России тут же возникла русско-шведская война, и Кульнев вскочил в седло. Донцы с гусарами его шли за ним, сутками хлеба не куснув, ибо Кульнев гнал конницу вперед, только вперед (обозы не поспевали!). Трижды прошел Кульнев через Финляндию — через снега, через завалы лесные, буреломы, под пулями. В дерзких рейдах по тылам врага Кульнев выковал тактику партизанской борьбы, которая вскоре нам пригодилась…

Не знаю, как сейчас, но раньше не было в Финляндии школьника, который бы не знал о Кульневе… Читали наизусть:

Ты б посмотрел его черты!

Между картин убогой хаты

Еще порой увидишь ты

Какой-то облик волосатый;

Ты подойдешь — проглянет рот,

Улыбка кроткая блеснет

И взор приветливый, открытый…

Вглядись — то Кульнев знаменитый!

На нас рука его несла

Беду и смерть и ужас боя,

Но честь его и нам мила,

Как честь родного нам героя…

Поначалу своим появлением он навел страх на финнов. В метельных потемках застывал Якобштадт, население которого решило балом развеять печаль военной зимы. Играли, скрипки, и вздыхали жалобно валторны шведского оркестра.

Двери настежь…, в блеск чопорного бала прямо с мороза ввалился он, заснеженный медведь. Иней и сосульки покрывали лицо, заросшее волосами. Зорким глазом могучий партизан окинул женщин. И точно определил он первую красавицу в городе. Что-то грозно потребовал у нее на своем языке.

Вид Кульнева был столь ужасен, что…

— Уступи ему, Эльза, во всем, — заговорили горожане. — Ведь ты не хочешь, чтобы он спалил наш уютный Якобштадт!

Запели скрипки, радостно вздохнули валторны. Бал продолжался, и Кульнев был самым приятным кавалером…

Опять он шел в авангарде, вызывая удивление в противнике своей удалью. Скоро о нем знали все как о генерале-рыцаре. Кульнев был страшен в битве, когда враг не сдавался. И он был необыкновенно благороден, если враг запросил пощады. Имя Кульнева в Финляндии становилось знаменем спасения.

— Кульнев идет! — а это значило: идет великодушный противник, который станет другом; одно имя его вселяло успокоение.

Кульнев приходил в бешеную ярость, если кто-нибудь допускал насилие над пленными. И он «рубил в куски» тех, кто наносил обиду мирному жителю. Покоренная Финляндия полюбила его; когда он с кавалерией входил в старинный Або, все жители вышли на улицы, устроив ему пышную встречу, как триумфатору…

Бывало не раз, что казаки с пиками наперевес окружали королевских гусар, готовые проткнуть их насквозь, и тогда над сугробами неслись призывы шведских офицеров:

— Koulnef, Koulnef, sauvez nous la vie!

И, словно вихрь, из бурана вылетал на коне генерал-рыцарь; разбросав перед собой пики казачьи, Кульнев спасал от гибели побежденных, которые кидались ему на шею.