Валентин Пикуль - Океанский патруль. Книга 2

Григорий Платов подходил со своим подразделением к маленькому поселку Ярфьюрботн, когда на другом берегу залива послышался могучий рев танковых моторов.

— Ваши танки обогнали егерей, — сказал норвежец в колпаке с кисточкой и пригласил «господина солдата» в свой дом…

Русские танки появились так неожиданно, что их быстрым маневром был спасен от факельщиков не только его дом, но и коза, которую егеря не успели зарезать.

Норвежец угостил Платова стаканом жирного молока.

— Господин русский, — сказал норвежец, — может пить не обязательно один стакан, он может пить и два и три…

— Благодарю вас, товарищ.

Платов поправил автомат, собираясь уходить, но был остановлен вопросом.

— Вы не знаете, — спросил его норвежец, — где сейчас Мельников и каковы его достижения?

— Кто это?

— Это ваш конькобежец, он приезжал к нам в Норвегию перед войной.

— Простите, не слыхал, — смутился Платов.

И норвежец, пожав ему руку, огорчился:

— Жаль… Но, конечно, война. Будь она проклята!

* * *

Семушкин сам вместе с боцманом Мацутой уже испытал на себе все ужасы фашистского застенка и потому радостно спешил выпустить заключенных на волю.

— Эй, — крикнул он, врываясь в барак, — кто тут есть?

В низком и длинном помещении было темно. Ровные ряды деревянных нар, поделенных на ячейки, напоминали гробы. Из угла послышался чей-то сдавленный стон, темнота зашевелилась, бледные пятна человеческих лиц появлялись отовсюду.

А прямо на Семушкина, через весь барак, пошатываясь, шел невысокий изможденный человек. Одна рука его, сжатая в кулак, была поднята в приветствии, губы слабо шептали:

— Рот фронт… Фрихитен… Руссия… Я будет друг тебя — Сверре Дельвик!

В окрестных скалах Киркенеса жители города спасались от немцев в глубокой заброшенной штольне. Никонов еще вчера отправил отряд навстречу армии, а сам с актером Осквиком спустился в эту штольню — впервые открыто пришел к норвежцам…

Маленькая девочка держала на коленях нахохлившегося петуха. Петух, видать, был вообще драчливый, но сейчас присмирел. Она ласкала его по выгнутой шее, и Никонов сказал:

— Красивый… А он поет у тебя?

— Нет.

— А почему?

— Он боится…

В спертом подземном мраке слабо чадили светильники. Над головами беженцев нависали глыбы породы, монотонно журчали известковые ручьи. Осквик ворочался в поисках места посуше, но кругом противно хлюпала стылая вода.

— Двое суток, — сказал актер. — Двое суток они уже здесь. Говорят, что русские скоро будут на Пазвиг-эльве…

Девочка с петухом задремала, а петушиный глаз светился в полумраке красноватым огоньком. Никонов осторожно погладил птицу по шершавому гребню:

— Ты еще будешь петь, — сказал он ей, и тут снаружи прогремела длинная автоматная очередь. — Осквик! — сразу поднялся Никонов, — вставай, их надо отогнать, пока они не зажгли шашки…

В провал штольни светлело звездное небо, на его фоне выднелись фигуры немцев и «хирдовцев».

— Глупцы! — орали они в провал штольни. — Вылезайте и бегите в Нарвик… Русские не знают пощады, они вырежут вас всех!..

Никонов не спеша подходил к ним — в лицо ему уперся острый луч офицерского фонаря:

— А ты кто такой? — окликнули его.

— Все равно — не запомнишь, — ответил Никонов, и грохочущий автомат запрыгал в его сильных руках.

Враги отхлынули, а из-под земли, искаженный эхом, донесся петушиный крик — заливистый и громкий.

— Не уйдем, — сказал Никонов Осквику, — здесь и будем ждать наших…

Горы встают до небес; трещит лед на озерах; беснуются студеные реки; осыпаются под гул канонады иголки с еловых ветвей.

Вползают на крутизну орудия; танки дробят гусеницами тундровый камень; самолеты пронизывают небо; корабли прочерчивают горизонт океана бурунами пены.

И — люди, люди, люди… Они идут уже по земле норвежской, за ними остается шуметь в порогах грохочущий водяной рубеж. И в сердце каждого, кто хоть раз оглянулся назад, отозвалось:

— О, русская земля, теперь ты уже свободна!

День прощания

Сережка, получив ответ из училища, стал спешно готовиться к отъезду. Ирина Павловна, уже успев свыкнуться с тем, что сын должен уехать, неожиданно растерялась. Сережка, ее милый Сережка, и вдруг куда-то уедет, она не скоро его увидит. Нечто подобное такому состоянию она уже испытала прошлой осенью, когда он бросил дом, ушел в море.

А отец — большой, нарочито суровый — расхаживал по комнате, задевая плечами мебель, добродушно ворчал:

— Вот обожди, — пугал он сына, — там из тебя человека сделают, там, брат ты мой, матери нету…

Сережка только смеялся в ответ, а по вечерам, тщательно выутюжив брюки, убегал куда-то.

— Куда он ходит? — допытывалась Ирина у мужа.

— А я-то откуда знаю!..

Анфиса предстоящую разлуку переживала, пожалуй, не меньше.

— Сережа, — повторяла она, — ты не забывай писать мне.

— Ну вот еще!

— Не забудешь?

— Я же сказал…

Степан Хлебосолов кряхтел и охал на своей лежанке, его терзал ревматизм, мешал свет настольной лампы.

— Вы бы хоть погулять сходили, погода ладная, — говорил он, а за окнами металась пурга. — В кино бы сбегали, что так-то сидеть!..

Они шли в матросский клуб. На громадном экране волновалось море, скользили по волнам миноносцы, в атаку выходили, поднимаясь на редан, торпедные катера. Сережка сбоку смотрел на профиль девушки и думал о том, что думает Анфиса в этот момент, когда он думает о ней.

— Так ты пиши, — говорила она.

— А знаешь, — предложил он, когда они вышли на улицу в густой толпе солдат и матросов, — сходим ко мне!

— Ой, что ты!

— А почему нет?

— Там у тебя мама.

— Так что?

— Ну все-таки…

— Пошли! — И он привел ее домой, не испытав почему-то никакого смущения перед родителями. — Вот, — сказал просто, — познакомьтесь…

«Ах, вот оно, оказывается, что!» — улыбнулась Ирина Павловна и щелкнула Сережку по носу:

— От матери скрыл…

Она увела Анфису, робкую и немного растерянную, в другую комнату, а отец, по-прежнему улыбаясь, все грозился.

— Вот обожди, — говорил, — там из тебя офицера сделают, не до девчонок будет, коли заниматься начнешь…

Анфиса вышла из комнаты матери совсем другая: робость исчезла, она уверенно села в кресло; Ирина Павловна умела разговаривать с людьми так, что они чувствовали себя в ее доме легко и свободно, и Анфиса, выбрав момент, шепнула:

— А какая у тебя мама, Сережка, хорошая!

— Ну вот видишь, а ты боялась идти, — обрадовался он за свою мать, благодаря ее в душе, и гордо добавил: — У меня и отец хороший…

Рябинин в одних шерстяных носках расхаживал по коврику, остановился около девушки, подмигнул:

— Ничего, — сказал он, — отец-то? — И засмеялся.