Валентин Пикуль - Из тупика

— У нас порядок. Идем с вами!

В следующей деревне к ним пристали пулеметчики. Люди давно скинули сапоги, распахнули мундиры. Жарко. День к закату, а впереди еще долгий путь. Сколько они прошли? Это еще неясно, а вокруг одно: лес, лес, лес…

Песен уже не поют. Устали. Проклятое комарье облаком виснет над колонной восставших. Про голод забыли, клонит в сон.

Хоть бы прилечь. Но — нельзя: марш, марш, солдат!

Молча шагают люди. Широко раскрытые рты жадно пьют медвяный запах сосны. А на губах — гнус. В ушах — стон от комариного нытья. Винтовка тянет вниз, к земле: приляг, солдат… Нельзя!

— Марш! Марш! Марш!

Кажется, прошли сорок верст. Громадный тетерев сорвался с ели, пролетел в ночи, оцарапав крылом лицо трубачу. Ночная паутина облепляет лица солдат… И вот — рассвет.

— Марш, марш!

Ночь — прочь. До Онеги — еще шестьдесят. Через кочки и корневища катятся пушки Маклена, тарахтят по камням трескучие «кольты». Люди уже шатаются, как тени, но всё идут, идут. День горит над ними пожаром. Трещит сухой мох на полянах. Только бы не сесть, только бы не упасть.

— Не отставай! — распухшим ртом кричит Щетинин; глаза унтера обводят колонну. — Марш, марш, марш — вперед!

Еще вчера они трепались с девками, сушили портянки на рогах коровы. Еще вчера полковой священник заводил для них граммофон, выставляя в окно избы трубу, грохочущую басом Шаляпина:

…а мы, кто стал кусать-ся,

Тотчас — давай! — ду-шить!..

Потно, кисло сейчас и сермяжно, по-русски табачно и хмарно в эшелоне усталых солдатских тел. Ряд за рядом, взвод за взводом, — вперед, на Онегу! Даешь город!..

Когда отмахали сотню верст, стали падать. Падали, взмахнув руками, как вещие птицы крыльями, И рушились на теплые мхи с плотно закрытыми глазами. Остальные шли мимо — слепо и глухо, словно чужие. Ибо знали: не поднять. Пусть: выспятся и нагонят.

До Онеги — пятнадцать верст. Сто десять осталось позади.

— Ну же, солдат! Давай, давай…

Уже потянуло беломорским шалоником от Соловков, солью и рыбой задышали солдатские ноздри.

Падали, падали, падали… на марше, на марше, на марше.

Тут из лесу вышли к ним красные партизаны и, ничего не спрашивая, примкнули к восставшим. Пошли рядом.

— Товарищи! — голос из головы колонны. — Море!..

Щетинин упал и снова встал.

— Сережка, — сказал Подлясову, — у тебя часы… глянь!

— Сутки, — прохрипел тот, — сутки, как вышли из Чекуева…

За одни только сутки — сто двадцать пять верст: это по-суворовски.

С ходу, не задерживаясь, взяли лесопильный завод британской компании. Тихий мир провинции разбудили выстрелы. Вдоль Соборного проспекта шагали белые солдаты с красным знаменем. Из буфета городской читальни, попивая пиво, на них обалдело глядел английский комендант города…

Здесь они захватили трофеи:

6 орудий, 110 пулеметов, 8 самолетов, 3 парохода, 15000 винтовок и 6000000 патронов, — все это они отдавали в дар Красной Армии как искупление…

Пройденные версты остались за спиной, и солдаты уже спали — там, где застал их сон…

Разбросав черные пятки посреди дороги, уснул Подлясов.

Щетинин нашел в себе силы добраться до телеграфа.

— Кто из красных против Онеги? — спросил он.

— Товарищ Уборевич, — подсказал телеграфист.

Голова падала на грудь, Щетинин диктовал шепотом:

— …мы, восставшие солдаты белого полка… Мы клянемся, что вместе с вами доведем до конца начатое дело… Да здравствует социализм… да здрав…

— Кто подписал? — спросил телеграфист.

Щетинин не ответил: он спал, лежа грудью на конторке.

Когда-то генерал Скобелев говорил своим солдатам-рыцарям в белых рубахах:

— Запомните: тридцать верст — только приятно, шестьдесят — уже неприятно, девяносто — это тяжело, а сто двадцать — крайность!

Они прошли сто двадцать пять верст, — это была крайность, вызванная революцией…

Теперь армия Миллера, после захвата красными войсками Онеги, теряла сухопутную связь с Мурманом.

Шестая армия — через Онегу — открыла новый фронт.

Фронт, открывающий Архангельск!

…Онега и Поморье — места прекрасные.

Павел Безменов прибыл в Мурманск — и не узнал города: все загажено, разворовано, захаркано.

Мурманск и раньше не блистал чистотой: кочевая жизнь по вагонам и «чайным домикам», неуютная житуха на чемоданах и лавках… Но то, что Безменов увидел сейчас, ошеломило парня.

Особенно поразила его какая-то апатия в людях: опущенные руки, хмурые взгляды, неряшливый, запьянцовский вид; многие шли на работу с похмелюги и тут же, натощак, уже распивали шкалики. В порту было пустынно, зашлакованные причалы разрушились. Дымили еще в отдалении русские корабли, но вооружение с них было снято, лишь эсминец «Лейтенант Юрасовский» грозил рассвету сверкающей артиллерией. По заржавленным путям и скособоченным стрелкам, визжавшим на перестыках, ползал одинокий маневровый, безжалостно расталкивая шатучие вагоны.

Над Мурманском витала тень полковника Дилакторского, одно имя которого леденило кровь в жилах у мурманчан. Дилакторский — гроза дезертиров! — пользовался среди англичан таким колоссальным уважением, что они, если надо, посылали за ним самолет, — теперь же интервенты доверили ему самый ответственный пост — военного коменданта Мурманска…

— Стой! — вдруг окликнули Безменова. — Кажи бумагу. Большевика обступил патруль из «крестиков», возглавляемый сербским офицером. Павел спокойно показал свои петрозаводские документы: бывший член Совжелдора, бывший прораб и прочее…

— А как же ты здесь оказался? — удивились солдаты.

— Бежал… Жрать захочешь, так убежишь.

— Ну-ну, — ответили «крестики» со смехом. — Здесь подкормишься, потом и дале бежать можно… до самого Парижу!

Документы вернули. Маневровый паровозик, двигая на бегу горячими локтями, катился с горки на станцию. Безменов в расстегнутом пальто, прихлопнув на голове кепчонку, пробежал несколько шагов рядом с локомотивом. Ухватился за скользкий поручень, рывком поднялся в будку машиниста.

— Семьсот сорок девятый? — сказал. — Здорово, Песошников!

Песошников посмотрел на него спокойно.

— Когда? — спросил деловито.

— С ночным. Я так и думал, что ты на старом своем номере…

Щелкали под ногами пластины металла, ерзал под потолком пузатый чайник с отбитым носиком. Песошников, бросая взгляды в смотровое окошко, рассказывал. Он говорил сейчас о том, что Безменов, пожалуй, знал и без него (в Петрозаводске многое знали). Говорил, что без руководства большевиков ничего не выйдет, хоть в лепешку разбейся. Работу надобно начинать с самого начала. Скажи «а», потом «б»…

— Все начинать здесь с восемнадцатого года, чтобы, дай бог, в двадцатом году разобраться… А у тебя «липа»? — спросил.