Валентин Пикуль - Слово и дело

Вывели жениха под руки из шлафвагена, совсем ослабевшего после дорожной качки. Глянула на него девочка и отвернулась:

— Обманули! Урод какой-то…

— Ваше высочество, — ответила ей Адеркас, — к чему расстраиваться? Принц Антон — не единственный мужчина на свете…

Свели их. Стоял перед Анной Леопольдовной сугорбый и нескладный тихоня. И носом шмыгал. А нос — красный. И глаза — красные.

— Скажите ему что-либо, — подсказала Адеркас.

— Каково доехали, прынц? — спросила девочка.

— Ва.., ва.., ва… — ответил принц и замолчал. Граф Бирен строго посмотрел на Остермана.

— Это твои конъюнктуры? — гаркнул и пошел к карете.

— Ничего, — сказал Остерман, оправдываясь. — Это пройдет… Смолоду кто из нас, господа, не заикался? Тем более любовное волнение свойственно в столь нежном возрасте. Мне думается, лучше оставить принца и принцессу наедине. А еще лучше завтра же посадить их за один стол, чтобы в учебе совместной родились чувства страстные…

Анна Иоанновна приняла жениха и невесту в полном парадном уборе, на престоле сидя, в руках — скипетр и держава.

— Ну, дети мои, — сказала радостно, — сегодня у меня праздник великий: вижу грядущее счастье России в единенье вашем… Будьте же дружны и ласковы, стремитесь войти в лет совершенство, дабы, в брачный возраст придя, навеки супружески сопрягтись!

А день был как раз днем ее рождения. По закону негласному, в этот день трезвых быть не должно. При дворе так пили, так пили, так пили… Кто не пьет — тот врагом государства считался! Заводилой же в пьянстве князь Александр Куракин бывал: первым под стол валился. Анна Иоанновна молодость вспомнила: так же вот приехал к ней женихом герцог Курляндский, и люди русские тут же насмерть его споили. А потому сейчас Анна посматривала: как бы принц Антон Ульрих не впал в пьянство жестокое… Жених оказался тих и скромен, очень вежлив с людьми и совсем не глуп (скорее, даже умен). Но граф Бирен уже взялся подвергать его издевательствам разным. Очень уж обидно Бирену было, что сопляк из Вены, а не его сын Петр станет мужем маленькой принцессы…

Рано утром Феофан Прокопович усадил за стол обоих — жениха и невесту. Почтительно, лоб напрягая, принц Антон слушал витию русского. Он все понимал, но догматы эти были ему ни к чему. Православие — по брачному трактату — примет только принцесса, принц же, отец будущего русского императора, оставался в прежней вере.

В это утро, после “служения Бахусова”, поздно проснулась Анна Иоанновна: ее разбудил грохот вязанки дров, сваленной у печей ее спальни. Пришел истопник Алексей Милютин, человек верный. Анна Иоанновна его не стыдилась и Бирена под одеялом не прятала. Свалив вязанку, Милютин каждый раз к постели подходил, целовал в пятку сначала царицу, а потом и Бирена; при Милютине царица и сегодня одевалась…

— Чай, не дворянин ты, Ляксей, — говорила, смеясь. — Чего мне тебя стыдиться? Верно ведь?

Чулок натягивая, она заметила, что ногти отросли:

— Ляксей, ну-ка, покличь Юшкову с ножнями… Явилась лейб-стригунья коготочков царских:

— Матушка, кормилица ты наша сдобная! — И рассказала, между делом, что граф Алешка Апраксин с Москвы приехал, шумлив больно, всех задирает, в шуты просится, чтобы на флоте ему не служить…

— Зови, — сказала Анна, — мне молодые шуты нужны.

— А тестенек евонный, — умильно напевала Юшкова, — князь Михаила Голицын из стран заморских явился. Шибко ученый, слых идет, и будто, сказывали мне, от дука Флоренского привез девку рыжую. И живет с ней любовно, но не глазно. А девка та флоренская естество свое женское под мужними одеждами прячет. А поженились они в землях польских по обрядам не нашим, а вредительским…

— Ой, не врешь ли ты? — спросила Анна.

— За што купила, матушка, за то и продаю… Свят-свят!

— Андрея Иваныча! — потребовала царица Ушакова к себе. — Завелись в государстве моем люди недобрые. Девке в штанах мужских ходить от бога не завещано. То есть умысел нехороший, на соблазны всякие наводящий… Да князь Михаилу Голицына ко мне звать! Того самого, что из папежской Италии вернулся недавно…

Михаила Алексеевич Голицын об одном лишь просил:

— Что угодно, любую пытку вынесу, токмо святыми угодниками заклинаю — не разрывайте меня с женою… Милости прошу!

Офицеры утащили его Бьянку, распались из-под шляпы волосы красоты венецианской, торчала возле узкого бедра беспомощная шпажонка… Прощай, прощай! Все, что было, и все, что еще будет, — тоже прощай вместе с тобою. А было много всего: ссылка в Пинегу, умные речи деда — Великого, штык солдата, весло галерное, фратры-капутиняне да лекции иезуитов в Сорбонне… “Боже! — ужаснулся князь. — Да видишь ли ты? Да слышишь ли ты? Нешто люди с людьми — звери?.."

— Не пойду! — уперся он ногами в дверные притолоки.

А сам здоров — как бык, ноги толстые. Тыр-пыр, не могли пропихнуть его в храм. Подскочил Ванька Топильский и заверещал:

— От веры православной отвращаешься ли? Почто в церковь божию чинно войти не желаешь?

— Да не в храм вы гоните меня, — с мукою отвечал Голицын. — Чую позор великий и посрамление всей фамилии моей знатной…

— Дурак! — крикнули князю и в спину так треснули, что он в церковный придел влетел и — головой прямо в пол…

От боли, от страха потерял князь разум.

— Верните жену мне! — взывал исступленно. — Верните, а потом уж что угодно со мной творите… Она не поддана ея величеству, а есть вольная гражданка республики Флоренской… Пощадите!

А в ухо князю кто-то нашептал — сострадательно:

— Не пытай судьбу далее словами дерзкими. Упала на грудь седая голова, и тогда сказал он:

— Делайте…

Переступил ногами, словно конь в путах, и штаны с него сняли. Потянули потом исподнее — тоже прочь. Тогда (еще разумно) он понял, что с голым срамом шпага не годится. И сорвал ее с пояса. Втащили его в придел храма. А в церкви служба шла. Придворные певчие хорошо пели, возносясь голосами к небу. И стало князю так больно за весь род людской, что заплакал он и тоже молитву запел… А его уже сажали.

— Куда вы пихаете меня? — спросил. И его посадили: голым задом в лукошко с сырыми яйцами.

Сел… Сжался от стыда на лукошке.

— Сие есть, — объявил над ним Топильский, — наказание тебе знатное за веры отступничество, а женка твоя, коя тож папежского духу, выслана будет, и ты про нее сразу забудь…

Сумрачно было и холодно в пределе храма. Текли из лукошка раздавленные яйца. Сгорая со стыда, поднял Голицын голову.

— Эй, кто тут еще? — спросил, приглядываясь.

— Это мы, — ответили из потемок. — Шуты ея величества…

Верно: сидели, тоже на яйцах, все с задницами голыми, у входа в храм дряхлый князь Никита Волконский, “король самоедский” Лакоста и еще кто-то — не разглядеть было…