Валентин Пикуль - Слово и дело

Кубанец отмалчивался, весь в страхе. Но собою калмык хорошо владел, и это Андрею Ивановичу даже понравилось.

— Ты вот что, Василь Василич, — спросил он его, — отвечай мне по чистой совести: у тебя голова когда-нибудь болит?

— Нет, — кратко сказал Кубанец.

— А у меня иной день просто разламывается, — пожаловался Ушаков: запустил он пальцы под парик, гладил лысое темя. — Нуждаюсь я, — вздохнул он. — Нуждаюсь от жалости к людям… Эки они дурные и глупые, с ними забот не оберешься.

С того, видать, и болит моя головушка, что уж больно люди глупые стали…

Ярко блестели глаза раскосые. Ушаков спросил:

— Ну, ладно. Расскажи, как далее жизнь свою строить будешь? Одет ты красочно. Сыт вроде. Не заморил тебя господин твой… Но по глазам вижу: нету счастья тебе, и не будет! Какое ж счастье в рабстве подневольном? А ведь мог бы ты… мог бы, — намекнул Ушаков, — жить по-людски. Тебе бы жениться впору… домок заиметь… торговал бы… крупами, скажем!.. Детишек бы в люди выводил. Глядь, и в старости тебе утешение…

Кубанец разомкнул темные, как старая медь, губы:

— Рабства не дано избежать.

— Избежать единой смерти не можно, — отвечал Ушаков, доставая бумагу и перья. — А от рабства бежать легко, ежели с умом быть. Вот ты и садись теперь… садись и пиши!

— Чего писать-то мне? — обомлел Кубанец.

— Как пятьсот рубликов для господина своего взял на Москве после конгресса в Немирове… Какие книжки чел господин твой… кто бывал у него… что говорили… Вот и напиши!

— А потом? — вопросил его Кубанец.

— Потом из рабства высвободишься. И сто рублев получишь от щедрот наших.

Как же! Я понимаю: без денег новой жизни не учнешь. Опять же, невесту приискать… домок построить…

Кубанец решительно окунул перо в чернильницу.

— Ваше превосходительство, — отчеканил он, — а я ведь знаю о Волынском даже такое, что он сам позабыл. И секретов от меня господин мой никогда не держал, ибо я раб ему верный…

— Теперь ты мой раб, — сказал Ушаков, смеясь. — Пиши, голубь, не спеша. Не размашисто. Время у нас есть, слова свои обдумай…

Волынский ходил по горницам, расталкивал коленями стулья, кидался на диваны, замирал в дремоте. Снова вскакивал:

— Кто мне скажет, куда делся Кубанец? Душа горит, а душу отвести не с кем… Где он, раб верный, друг милый?

— Не ведаем, — отвечала дворня. — Вышел воутресь, чтобы у кошатников печенки купить… Коты сей день не кормлены. Воют. А щец налили от челяди — носы воротят… Зажрались!

На лестницах раздался шаг гулкий, звенели шпоры, и вошел в покои сам великий инквизитор. Ушаков сказал Волынскому:

— По высочайшему повелению объявляю тебе, обер-егермейстер, что отныне, с этой страстной недели, когда и господь наш ограждал, тебе запрещен приезд ко двору государыни нашей.

Повернулся и ушел. Внизу бахнула промерзшая дверь.

— Неделя страстная, — сказал министр. — В страданиях…

Заметавшись, кинулся к Бирону, но тот его не принял.

От Мойки завернул лошадей на Зверовой двор, где много лет томилась взаперти редкостная «баба волосатая».

— Ну, Марья, — сказал Волынский, — пришла нам пора с тобой разлучаться.

Бороду расчеши гребешком, и поедем…

Анна Иоанновна подарка не приняла, «бабу волосатую» отвели под караулом за Неву — прямо в Академию наук. Там ее изучали сначала географы, долго возились с нею и астрономы. После чего от астрономов перешла «баба волосатая» на изучение ботаников. Тут ее следы и затерялись на веки вечные<���Издавна работавшие в России живописцы супруга Гзели написали с этой русской «Юлии Пастраны» портрет, находившийся в Академии наук; они же оставили нам и портрет самого А. П. Волынского, по заказу которого, очевидно, был писан и портрет «волосатой бабы», вполне годный для Кунст-камеры, вде уже был портрет петровского великана Буржуа (Музей антропологии и этнографии Академии наук СССР). Особо следует отметить, что содержание живых монстров при Академии было запрещено лишь в 1746 г. указом императрицы Елизаветы Петровны>…

Наверное, вырвавшись из клетки зверинца, несчастная женщина, почуяв свободу, просто бежала от ученых в деревню свою. А там состригла себе бороду и стала жить, как все люди живут.

Меч уже занесен над головою Волынского — надо теперь верно направить удар его по шее… Остерман заявил Бирону:

— Мы, немцы, не должны в этом деле рук пачкать. Про нас и без того в Европе слухи плодят, будто мы Россию изнасиловали… Нет, — подчеркнул Остерман, — с русскими пусть сами русские и расправляются! А мир увидит чистоту и справедливость нашу…

Бирон снова падал на колени перед императрицей.

— Волынский или я! — взывал он.

Князь Куракин кликушествовал в аудиенц-каморе:

— Великая государыня, исполни предначертанье дяди своего, Петра Великого: сруби ты кочан дурацкий с корня гнилого…

Бирон напоказ перед всем городом стал укладывать свои богатства в обозы, будто собираясь отъехать на Митаву для княжения, и тогда Анна Иоанновна, напуганная разлукой с ним, указала:

«Понеже Обер-Ягермейстер Волынской дерзнул Нам, своей Самодержавной Императрице и Государыне, яко бы нам в учение (советы подавать)… такожде дерзнул в недавнем времени в самых покоях, ще Его Светлость владеющий Герцог Курляндский пребывание свое имеет, неслыханные насильства производить (намек на избиение Тредиаковского)… многие другие в управлении дел Наших немалые подозритедьства в непорядочных его поступках на него показаны…»

И повелела «того ради» особую Комиссию назначить!

Избрали в нее генералов: Григория Чернышева, Александра Румянцева, князя Василия Репнина, Петра Шилова и, конечно же, Андрея Ушакова. Из тайных советников выбрали Василия Новосильцева, Александра Нарышкина и Ваньку Неплюева, который еще с конгресса Немировского был злобным врагом Волынскому. Добавили в судьи князя Никиту Трубецкого, мужа Анны Даниловны, и колесо фортуны человеческой завертелось в другую сторону…

Судьи все русские! Но что с того, что они русские?

Справедливо говорил покойный Тимофей Архипыч:

«Друг друга поедом они жрут — и тем завсе сыты бывают…»

Лучше бы немцы судили — все не так обидно!

Ушаков наложил на Волынского арест домашний.

— Сидеть тихо, — повелел он. — Пылинки в дому своем не смей сдунуть. А детей и дворню я тоже под замок сажаю.

В дом вступил караул, поручик Каковинский спрашивал:

— За что, господин высокий, гнев на тебя изливают?

— А за то, братик, за что и на тебя можно гневаться. Я против немцев в правительстве русском! А ты мне ответь — разве чужих людей в доме своем возлюбил бы ты? Рассуди сам, поручик, какая жизнь при дворе стала: приманят куском да побьют хлыстом…