Валентин Пикуль - Слово и дело

— Ведено заворачивать! — сказал. — Да кавалерию снять…

Василий Лукич не спорил, но хитер он был. Перстень, какому цены не было, с пальца стянул — офицеру на мизинец продел:

— А теперь, братец, скажи — что знаешь? Мизинец гордо отпятив, отвечал подпоручик:

— Всех Долгоруких разогнали уже. Кого и на воеводство ставили по указам сенатским, всех расшвыряли по углам. Даже в матросы на моря персицкие! А баб ваших стригут насильно в монастырях с уставами жестокими…

— Владимировичей-то.., тронули? — притих Лукич.

— Михайлу-князя, что в Астрахань был послан, уже завернули с дороги в ссылку. Остался на Москве лишь фельдмаршал Василий Долгорукий, да адъютант его — Юрка Долгорукий… Езжай и ты!

Поехал Лукич под конвоем, и привезли его в деревню Знаменскую. Бумаги и чернил лишили, даже в церковь не пускали, бриться не давали. Забородател Лукич. Как мужик стал, а борода уже седая… Однажды ночью разбудили его — охти, горе! Понаехали с факелами солдаты, велели одеться теплее. Все, что было при нем, забрали. А на дворе уже возок стоит — весь из кожи.

Посветили Лукичу факелом: “Садись и забудь себя!” А офицер иглу цыганскую взял с ниткой суровой, дегтем смазанной, и сказал так:

— Две дырки для тебя остались, князь: одна — для еды, а другая понизу, куда нужду в дороге справишь… Ну, прощай, князь!

И стали заживо его зашивать в кожаном том возке. В одну из дырок, в нижнюю, долго видел Лукич, как стелется под ним дорога. Сначала — с травкой зеленой, потом — снег, снег, снег… Наконец и этих дырок не стало: закрыли их снаружи. Здорово качало тогда Лукича и плескались волны… “Куда везут? Не утопят ли?"

И вот вспороли ножом толстую кожу:

— Вылезай, раб божий.

— Где я, люди? — спросил Лукич.

— Ходи в двери, — отвечали ему монахи.

Но дверей не было, а была в земле яма. Колодец!

— Прыгай, родненький, с богом… Бог тебе судья. Перекрестился Лукич и прыгнул: нет, не колодец это, а “мешок” каменный. Таким ознобом вдруг ударило от земли, что затрясся князь от лютого холода. И дрожал так — год за годом…

Это была тюрьма Соловецкого монастыря в Белом море!

А дворы иноземные, сообразуясь с реляциями прошлыми, запоздалыми, все слали и слали на Москву подарки князьям Долгоруким! Тут их быстро растаскивали фавориты новые — братья Левенвольде, Бирен со своей горбуньей, Ягужинский и Марфа Остерман. Все, что было примечательного, забирала в свои покои сама императрица. Подарками из Вены особенно довольная, в частной аудиенции с послом германским, Анна Иоанновна заявила графу Вратиславу:

— Уж больно мне собаками Вена угодила, век не забуду… От Остермана извещена я, будто королевус ваш хлопочет о войске русском для нужд великогерманских! И то я помню, цесаря вашего в печали не оставлю: коли война разразится, Россия свой долг дружбы исполнит… Пришлем корпус с оружием наилучшим!

Себя вдовица тоже не забывала. Все земли и всех мужиков, кои ранее за Долгорукими были, она на себя перевела, и стала русская императрица самой богатой помещицей в России <���Сослав Долгоруких, Анна Иоанновна, приписала на себя сразу 25000 крепостных душ (для сравнения напомним что Петр I имел как помещик всего 800 крепостных душ).>.

— От врагов моих, — сказала, — мне же и прибыль великая!

Вот уж когда поела она буженинки — всласть! Ломти, такие сочные, бело-розовые, были посыпаны тертым оленьим рогом.

— На Митаве-то, — говорила, радуясь, — такой не едала. Ну и буженина… Хороша! Девки, а вы что там умолкли? Пойте мне песни…

Фрейлины запели, и Анна Иоанновна запила буженину венгерским — тем, серебристым, что из Вены привезено (спасибо королевусу Карлусу!). Близился день коронации — день милостей. Отовсюду по весенней травке сползались на Москву нищие — мутноглазые от голода, в рубищах, босые, язвенные, оспенные, паршой покрытые, с кровавым колтуном в волосах… Шли и шли — прямо на Красную площадь, и разлегались на земле — чаялись милостей. Фонтаны с вином еще не прыскали, зато от кухонь кремлевских уже пахло мясом жареным… Поесть бы мясца! Вот и стекались нищие.

Очень уж хотелось Анне Иоанновне, чтобы на коронации почтил ее князь Кантемир одою славной, даже намекала Антиоху:

— Больно уж твои рифмы хвалят, князь. Сложил бы что для меня, а я бы — послушала. Тебе в честь, мне в радость!

Галантный камер-юнкер изощрялся в ретирадах:

— Брался я за перо, государыня, но Фебус перехватил руку мою, воскликнув при этом: “На что дерзаешь, безумный? Нетто же мощен ты, презренный, восхвалить столь великую Анну?.."

Анна Иоанновна подбадривала Кантемира:

— А ты гони этого Фебуса в шею! Чай, своя голова на плечах имеется… Коли желаешь меня восхвалить — так и восхвали!

Но хитрый Кантемир уже скользил по паркетам к дверям:

— Боюсь, что и великий Буало пред тобой, государыня, впал бы в похвалы грубейшие, штиль высокий свой растеряв. Так не лучше ли мне молчати, нежели похвалы одни писати? Да и перо мое, государыня, более язвы светские ковырять привыкло…

Спасибо Феофану Прокоповичу — тот, как всегда, не уклоняясь, выручил — воспел ее вдовство:

Прочь, уступай прочь

Ты, печальная ночь!

Коликий у нас был мрак и ужас!

Солнце — Анна — воссияла,

Светлый день нам даровала.

Богом венчанна,

Августа — Анна,

Ты — наш ясный светик,

Ты — красный цветик.

Ты — красота,

Ты — доброта,

Ты — веселие велие…

Да вознесет бог

Силы твоей рог!

Очень хорошо читал Феофан — старался, плакал и ногу царицы лобызал с трепетом. За это ему Анна Иоанновна перстенек (в двенадцать тысяч рублей) подарила:

— Умилил ты меня, владыка, стихами! Век того не забуду…

— А с просвещением-то каково, матушка, станется!

— Будет, владыка. Всем будет просвещение, — обещала Анна. — Засветимся мы с тобой разумом… Погоди вот толь-” ко малость: дай время злодеев всех извести со свету! Да милости оказать…

Москва ожидала милостей от царицы, когда она корону на себя возложит. И вот — 28 апреля — грохнула пушка над столицей, призывая знать ко двору, и заблаговестили колокола. А когда Анна Иоанновна из-под сени собора Успенского выехала, то на всем пути своем к могилам предков бросала она в народ жетоны, а два кавалера — Бирен и Левенвольде — состояли при ея величестве, на мешках с жетонами сидючи…

— Гей! Гей! Гей! — кричала Анна нищим. — За меня радуйтесь!

На верху колокольни Ивана Великого отворили инженеры баки винные. Со страшной высоты поднебесной ринулось вино по трубам, взметнулись фонтаны посреди Красной площади. А на рундуках, сукном обтянутых, уже возложили быков жареных, начиненных дичью. Нищие тут воспряли от земли сырой — кинулись, словно бешеные, вмиг растерзали быков в куски мелкие, горячее мясо жгло им руки, бежали к фонтанам, ладони под струи вина подставляя…