Валентин Пикуль - Слово и дело

— А вы мне нравитесь, Волынский, — сказал доверчиво. — Неужели правда все то, что о вас говорят люди злые?

— Ах, сиятельный граф! — отвечал Волынский. — Про кого не говорят на Руси? Вас тоже судят. И, наверно, даже более меня!

Бирен усмехнулся уголком рта — торжествующий.

— Желаю вам, господин Волынский, — сказал учтиво,. — поскорее из дел инквизиции выпутаться. И надеюсь, — руку протянул, — мы будем друзьями. Человек, разумно говорящий о лошадях, не может быть плохим человеком… Верно ведь?

Артемий Петрович вернулся домой, уже не таясь.

— Базиль, — сказал шепотком Волынский, — из места заветного отсчитай золотом.., тыщ тридесять!

— Ой! куда же эку прорвищу денег?

— Ша! Дело секретное. И теи деньги ты отнесешь в Лефортово, сыщи там графского жида Либманова… Отдай ему и накажи в словах таких: мол, для некоего господина…

— Бирену? — догадался верный раб.

— Помалкивай. Либман знает. И не мешкай… Бирен взятку в 30000 от Волынского принял и говорил при дворе царицы теперь так:

— Эта каналья Волынский — дельный малый! Мне все в нем нравится. Жаль только, что он.., русский.

— Да он же — вор! — отвечала Анна Иоанновна. Бирен оглядывал ряды вельможные, низко согнутые:

— Что делать! Все русские таковы… Приходится выбирать!

Ягужинский притянул к себе Маслова:

— Ой, Анисим, дела наши плохи… Обер-камергер Волынского открыто хвалит. И то мне ведомо, что сей вор казанский тридесять тыщ ему через Лейбу сунул.

Это верно: Бирен советовал теперь Волынскому написать Анне Иоанновне письмо жалостливое, покаянное. Мол, ты напиши, а далее пусть тебя ничто не касается: я сам слово за тебя замолвлю.

Остерман не спал всю ночь — думал. Конъюнктуры придворные были столь осложнены, что голова Волынского сейчас ложилась на плаху рядом с головой Ягужинского… Надо быть сущим простофилей, чтобы столь выгодной конъюнктурой не воспользоваться!

Наутро во дворце раздался скрипучий голос Остермана:

— Честйость! Пора приучать Россию к честности, пора отучить ее от взяткобрания…

Ягужинский сразу воспрянул: уж коли Остерман на его стороне, так чего же бояться? Прямо на генерал-прокурора ехала триумфальная колесница вице-канцлера империи. Гибко и ловко Остерман строил свою ужасную конъюнктуру.

— Павел Иванович, — сказал он, — пора уже… Вся власть в ваших руках. Потворство покаянным письмам гибельно есть для отечества российского…

Ягужинский, козней не разгадав, разлетелся к Анне Иоанновне, в углах рта генерал-прокурора кипела пена неуемного бешенства.

— Доколе же, матушка, — орал он, — Россию по кускам рвать будут? Не верь слезам сатрапа казанского — он, Волынский, плакать не хуже Остермана умеет…

От Анны Иоанновны выскочил Ягужинский в антикамору.

А там, в этой антикаморе, и Бирен был и Кейзерлинг был. Вдоль стеночки покатывал себя в коляске скромница Остерман.

Генерал-прокурор сразу шумы стал делать.

— Знаю, — кричал, — я все знаю! Но тому не быть… Взяткобравство, словно ржа, Русь точит и точить будет. Лучше нам самим сразу вот здесь, с места не сходя, тридесять тыщ из казны истратить, и мы от того выиграем токмо!

Скользнуло по окнам солнце, и Остерман опустил козырек.

— Какой яркий свет… — сказал. — А ты, Павел Иваныч, о каких тридесяти тыщах судишь? Отвечай нам прямо, как положено генерал-прокурору: кто дал и кто взял?

Только сейчас Бирен разгадал суть конъюнктур Остермановых. Обер-камергер сильно покраснел и — лататы задал. Но возле дверей графа настиг неистовый голос генерал-прокурора империи:

— Вот пущай обер-камергер скажет, что это за тридесять тыщ. Волынский есть негодяй, и червонцев тех не стоит его голова!

Бирен, споткнувшись о порог, остановился.

— На что вы смеете намекать? — спросил надменно. — Это правда: я желал бы спасти Волынского от злоречии ваших. Но только по сердечной склонности… Так при чем здесь червонцы?

Ягужинский хватанул воздух полным ртом:

— Ах, маковку твою… Подлец! Бирен сказал ответное:

— Послушай, Ягужинский.., ты с ума сошел?

Со звоном вылетела, холодно мерцая, шпага из ножен:

— Защищайся, курва митавская!

Бирен двинул кувалдой-челюстью. И — побежал…

Переливался на спине его муаровый атлас, скользко блестели сиреневые чулки… По лестнице — та-та-та башмаками!

Ягужинский — за ним, еще быстрее…

Двери! Бирен вылетел на мороз, в снег.

— Защитите меня! — взывал обер-камергер…

Глянул через плечо: нет, генерал-прокурор бежал. А в руке — клинок…

— Карау-у-ул!.. — кричал Бирен.

— Именем закона! — вопил сзади генерал-прокурор.

Нет, Бирену было сейчас не до закона…

Косо взлетели вороны с сугроба…

Впереди — обер-камергер, его высокое сиятельство, на груди Бирена, словно маятники, мечутся два бриллиантовых портрета: Анны Иоанновны и цесаря римского.

Позади — генерал-прокурор, “око Петрово” и кавалер орденов разных двора российского и чужих дворов тоже.

— Стой, крыса! — И шпага прокурора взлетела… Фьють! Клинок вспорол муар на спине: Бирен упал на снег, брызнула кровь поверх его кафтана.

— Анна-а… — взмолился Бирен, не вставая. “Лежачего не бить” — таков устав. А над ним, ноги расставив, возвышался со шпагой в руке генерал-прокурор Российской империи.

Это был человек самобытный — не чета прочим!

Ягужинского тут же, заковав в железа, арестовали. Остерман велел лакеям нести себя в сани и поехал домой.

— Это была конъюнктура гения! — похвалил он себя.

Когда было уже невмоготу, русский мужик бежал… Бежали разно — за пояс Каменный, в леса Керженские, за рубежи польские, в степи башкирские, в земли литовские, донские и таманские. По ночам снимались деревни с мест, насиженных предками, дотла оголялись волости, провинции, губернии — и шли: ради воли и хлеба насущного… Как раз в это время указом по всей России Анна Иоанновна объявила, что все желаемое русским народом уже достигнуто через ее “полезные старания”.

«…всем известно, — писала она, — какие мы имеем неусыпные труды о всяком благополучии и ползе, что всякому видеть и чувствовать возможно, за что по совести всяк добрый и верный подданный наш должен благодарение богу создавать, а нам верным и благодарным быть!»

Так — сверху! — было объявлено, что народ уже благополучен, а благодарить за это он должен именно Анну Иоанновну — самодержавную. Коли власть объявила, что ты счастлив, то быть несчастным уже не имеешь права. И не спорь, а то тебе худо будет! Подтянут тебя на дыбу:

"Слово и дело”.

— Просвещенному деспотизму быть! — кликушествовал Феофан.

Но остался один деспотизм — без просвещения.