Георг Эберс - Невеста Нила

Так шли дела до того дня, когда к досаде Горуса Аполлона Филипп наскоро окончил свой завтрак и молча наливал вино. Едва он успел поставить чашу на стол, как на пороге показался привратник-негр с докладом, что к Филиппу пришел какой-то горбатый человек по очень важному делу.

— По важному делу? — повторил врач. — Если бы мне подарили еще четыре ночи и к моим двум в придачу или такой инструмент, которым было бы можно растягивать время, тогда бы я взял новых пациентов, а теперь это немыслимо. Скажи посланному…

— Он не от больного, господин, — перебил негр, коверкая греческую речь. — Горбун пришел издалека, это садовник старого господина Руфинуса.

Филипп вздрогнул. У него возникло предчувствие, что Гиббус принес недобрую весть, и он с волнением приказал позвать его.

При первом взгляде на верного слугу все объяснилось.

Весельчак-садовник стал неузнаваем. Дорожная пыль покрыла его с ног до головы, так что он казался седым стариком. Разорванные сандалии кое-как держались на ремнях, запыленное лицо бороздили струйки пота и слез. Когда врач протянул к нему руку, Гиббус заплакал сильнее прежнего.

— Умер? — с нерешительностью и страхом спросил Филипп, невольно понизив голос.

Садовник мог только утвердительно кивнуть. Молодой ученый всплеснул руками и воскликнул вне себя от горя:

— Умер Руфинус, мой бедный старик Руфинус! Ну, скажи, ради Бога, как это случилось. Говори, скорее говори!

Гиббус взглянул на Горуса Аполлона и возразил решительным тоном:

— Выйдем отсюда, господин, я должен говорить с тобой без свидетелей.

Филипп объяснил, какая близкая дружба соединяет его с почтенным жрецом, и тогда горбун передал все, чему он был свидетелем во время несчастного путешествия в Дамьетту.

Горус Аполлон несколько раз неодобрительно качал головой, слушая этот рассказ; у Филиппа вырывались проклятия. Когда Гиббус кончил, молодой человек печально опустил голову и прошептал:

— Бедный, добрый старик! Именно так и следовало ему умереть, жертвуя собой ради чужого блага. Но как жаль, что эта участь постигла его, а не меня. Смерть Руфинуса поразит его близких…

Он громко застонал. Горус сделал нетерпеливое движение и с досадой взглянул на своего друга.

Пока Филипп снимал печати с дощечки, старательно заклеенной руками игуменьи, и принялся читать письмо, старый жрец спросил садовника:

— А монахини спаслись все до одной?

— Да, господин. В день нашего прибытия в Дамьеттский порт они отплыли на корабле в Грецию.

— Пчелы погибли, а трутни уцелели! — проворчал Горус. Но Гиббус принялся расхваливать трудолюбивую жизнь сестер, у которых он сам однажды находился на попечении во время тяжкой болезни.

Тем временем Филипп успел прочесть предсмертное послание друга. Он в беспокойстве заходил большими шагами по комнате, потом остановился перед Гиббусом и спросил:

— Ну как же нам теперь быть: кто передаст вдове роковое известие.

— Передай ты, господин! — произнес садовник, с мольбой протягивая руки.

— Я так и знал! — желчно произнес врач. — Все самое трудное, самое трагическое и невыносимое непременно обрушивается на мою голову, но я не хочу и не в силах этого сделать! Разве мной была придумана безумная идея? Видишь, отец, мне вечно приходится расхлебывать то, что заварит этот негодный мальчишка.

— Тяжело, дитя мое, тяжело, — отвечал старик, — но это твой долг. Представь себе, если бедные женщины увидят перед собой такого посланника.

— Нет, нет, так не годится, — торопливо прервал его Филипп. — Сегодня опять один из арабов был у Иоанны; если они заметят тебя в таком виде, Гиббус, то тебе несдобровать. Нет, бедный малый, твоя преданность господам заслуживает лучшей награды. Можешь поселиться у нас, не так ли, отец? Ведь Гиббусу не стоит возвращаться обратно на службу к вдове Руфинуса?

— Конечно, конечно, — согласился старый жрец. — Нил должен разлиться когда-нибудь, а мне давно хочется иметь овощи с собственного огорода.

Но горбун скромно отклонил это предложение, говоря, что он намерен вернуться к своей прежней госпоже. Когда же Филипп еще раз напомнил ему, какие опасности он навлекает на себя, и Горус Аполлон принялся поддерживать его, садовник воскликнул с жаром:

— Я обещал господину не покидать его семью; у них в доме нет другого свободного человека, кроме меня, неужели я покину их, чтобы спасти свою жизнь? Нет, пускай лучше кривая сабля снесет мне голову; я охотно уступлю негодяям свое безобразное туловище.

При этих словах, сказанных хриплым, прерывистым голосом, в чертах верного слуги произошла быстрая перемена; его щеки заметно побледнели под слоем пыли, и Филиппу пришлось поддержать горбуна, у которого подкосились ноги. Продолжительное путешествие пешком при страшном зное изнурило его силы; однако, выпив вина, Гиббус снова ободрился. Тут маститый хозяин приказал рабу отвести его на кухню и хорошенько накормить.

Когда оба ученых остались одни, Горус Аполлон сказал:

— Безрассудный старый младенец, отдавший Богу душу, по-видимому, требует от тебя чего-то необычайного; это было заметно по твоему лицу, когда ты читал письмо.

— Вот посмотри сам, — отвечал врач, принимаясь снова ходить по комнате, пока старик разбирал послание.

Обе поверхности диптиха были покрыты неправильными, волнообразными рядами букв; письмо начиналось такими словами:

«Руфинус перед лицом смерти — своему возлюбленному Филиппу.

Приступы страшного озноба следуют один за другим; наверное, я умру сегодня же. Надо спешить. Писать мне очень трудно. Скажу только самое нужное; во-первых, об Иоанне и моей бедной дочери. Сделай для них все, что можешь. Мне следовало больше заботиться о них. Оберегай осиротевших женщин как опекун, кириос и друг; им еще жить да жить, и они могут принести отраду другим. Нашим состоянием заведует мой брат Леонакс, человек честный. Иоанна знает все. Скажи ей и бедной Пуль, что я тысячу раз благословляю их, а Иоанну благодарю за все хорошее, что она мне сделала. А ты, друг, послушайся старика, излечись от любви к Пауле, она не для тебя; судьба предназначила ее для молодого Ориона. Те, кто с самого рождения поставлены судьбой на высоту, редко нисходят до нас, которым пришлось собственными усилиями пробивать себе дорогу. Будь другом Паулы, она заслуживает этого, но не оставайся одиноким. Самое лучшее, что может испытать мужчина, вносит в его существование любящая женщина; в мрачный сон жизни вплетает она радужные грезы. Но ты не испытал еще этого. Твой почтенный старый друг, которого я приветствую, также весь век оставался одиноким. Следующее касается тебя одного. Вникни в слова умирающего, узнай, что наша девочка, бедная Пуль, считает тебя лучшим из людей и ставит тебя выше всех. Ты знаешь как ее, так и мою Иоанну; обе эти женщины — воплощенная доброта. Ты носишь образ другой девушки в своем сердце, и я не смею советовать тебе, чтобы ты стал мужем Пульхерии, хотя она была бы для тебя самой подходящей женой. Я обращаюсь к вам обоим с другим советом: вы, отец и сын, поселитесь вместе с бедной Иоанной и нашей дочерью как верные и близкие друзья. Это принесет пользу обеим сторонам, вспомните слова умирающего. Больше не могу писать; я делаю тебя опекуном обеих женщин, Филипп, и знаю, что ты исполнишь мою волю. В течение долгих, прекрасных лет мы стремились с тобой к одинаковой цели и одинаково думали… Смотри же, не оставь моих сирот; молю тебя, не покидай их».