Вячеслав Шишков - Емельян Пугачев (Книга 1)

Остановились они на роздых в избе дедки Архипа. Семья небольшая, старик с женой да сын Влас, первейший кузнец на всю округу, собой красавец: рослый, крепкий, кудрявый, глаза веселые. Девки по нем сохли, а он жениться не спешил, хотелось ему по сердцу хозяйку выбрать.

Старуха готовила к обеду тюрю на квасу с аржаными сухарями да с толченым луком, еще горох да кашу гречневую.

– Все балакают, больно добер, барин-то ваш… Верно ли? – покрестившись на иконы, спросил Пугачев.

– Верно, верно, проезжающий, – с готовностью ответила старуха.

А кузнец Влас ухмыльнулся и сказал:

– Хвали рожь в стогу, а барина в гробу… Они все на одну стать…

– Ой, да что ты, сынок, очнись, – замахала на него мать руками.

– Слава те Христу, за нашим за Иваном Петровичем жить можно, – заговорил старик, накрывая на стол и косясь на сына. – Назови-ка его барином, он живо заорет на тебя: «Какой я тебе барин, я Иван Петрович. Не сметь меня барином звать, а то на конюшне задеру!»

– Неужто и он дерет, хороший барин-то? – спросил Пугачев.

– Сроду никого не нарывал. Да он пальцем не потрожит… Вот он какой… Ну, барыня, верно, что… с карактером. Ощо брат евонный был, Борис Петрович, полковник отставной, они сообща владели деревнями-то боле двух тысяч душ под ними… Эвот сколько! Ну, Борис-то Петрович отказался от своей доли. Созвал наше сельцо, сел в коляску да и говорит:

«Прощевайте, говорит, крестьяне. Я больше не помещик вам, а вот в чем я был, в том и уезжаю от вас». Да и укатил. Вот он какой, Борис-то Петрович.

А глядя на него, а может статься, уговор промежду братьев был, Иван-то Петрович хотел нам полную волю объявить и бумагу сготовил такую да в Питер отослал. Ну только прошло после того разу много ли мало ли время, как вызывает его царица к себе в столицию да и говорит ему, – это царица-то:

«Ты что же это, говорит, Иван Петрович, миленький, такие дела хочешь зачинать, чтобы мужикам вольную объявить? Этого, миленькой, делать не моги, а то, говорит, другие-прочие мужики прознают да по всей империи моей бунт подымут, волю давай им. А я всему хрестьянству воли не могу дать, а то дашь волю мужику, помещики на меня, на государыню свою, разозлятся да, чего доброго, пристукнут где, алибо отравы в кушанье подмешают, ведь вокруг престола моего, говорит, их полон дворец. Запрещаю, говорит, тебе, миленькой Иван Петрович, сиди, как сидел, и не рыпайся, а будешь рыпаться, так я тебя самого на чепь посажу». Так с тем Иван Петрович и вернулся. Да вот он – легок на помине, глянь!

Архип выставил в окно бороду, поклонился, сказал:

– Здорово-ти живешь, Иван Петрович! Здорово, отец наш.

– Здравствуй, Архип Иваныч, – ответил барин. Он невысок ростом, сухощав, на бритом умном лице большие темные глаза, из-под шляпы седые кудри, одет в английский пестрый казакин, в руке трость с золотым набалдашником, у ног скачет собачонка Крошка, с котенка ростом. – Это какие люди к тебе прибыли? Ай, сколь расчудесно седельце! А вот это ведь казацкое седельце-то. И лошадки доброездные… Да уж, полно, не казаки ли у тя? Покажь, покажь их мне…

Пугачев с Семибратовым вышли на улицу и поклонились. Помещик Ракитин выведал у них: кто, куда, зачем, и сказал:

– Собирайтесь ко мне… Архип Иваныч! Не прогневайся… Это мои гости, мои гости. Я люблю гостей… А то – скука. Как раз к обеду утрафим.

Я еще не ел с утра. Ем мало. Мне семьдесят лет, а в перегоняшки еще могу.

Берите лошадей, собирайтесь. Про войну порасскажете, мы с женой любим про войну, у меня под Цорндорфом два сына убиты, больше никого нет. Брат ушел.

Я зело люблю гостей… – он говорил резко, быстро, каким-то раздраженно-капризным голосом.

Казаки повиновались. Барин приказал конюху поставить казацких лошадей в конюшню, задать овса, выскрести, выходить их.

И вот казаки – на барской кухне, сидят, трубки курят, посматривают, как повар с кухаркой пироги из плиты тягают, тоненькой лучинкой тычут в них, упеклись ли. У казаков слюни пошли, все бы съели, всю бы кухню, уж очень вкусный дух от плиты валит. Приходят старые бабки да старики с горшками, с плошками, поваренок отливает им в горшки щей, мяса накладывает. Благодарят, крестятся, уходят.

– Кому же это? – спросил Пугачев.

– Крестникам Иван Петровича да кумовьям, да мало ли у него. У него, почитай, полсела их. Надоели, вот тебе Христос. Барыня сердится, гони, говорит, их, а барин велит милостыню творить. Вот и бьешься, – брюзжал толстобрюхий повар с перебитым посередке носом. – О многих господах я слыхивал, а такого теленка, как Иван Петрович наш, еще свет не родил, вот тебе Христос. Все чегой-то пишет да пишет, да гостей водит к себе с большой дороги… Этта двух слепых приволок к себе, двух побирушек-пьяниц, в чистую половину завел, велел божественное петь. Ну, барыня забоялась, как бы крохоборы вшей не натрясли, вытурила их. Барин осерчал, три дня не разговаривал с барыней, дулся, а драться чтобы промеж себя, этого у наших господ не заведено…

– А мужики-то у вас, кабудь, неплохо живут, – промолвил Пугачев.

– А чего им, – ответил повар, переворачивая лопаткой цыплят в жаровне. – У нас много мужиков в отхожий промысел идут, в Москву да в Нижний. Добрый заработок имеют, барину ладный оброк платят. Взять Хряпова, мясника, Нил Иваныча, он говядину во дворец поставляет в Питере. Он нашего барина крепостной, Хряпов-то, а вольную барин не дает ему. Наш барин упрямый, не приведи бог. Ему хоть кол на голове теши…

Повар потер брюхо, съел поджаристую корочку от цыпленка, сказал:

– Хряпов-то намедни приезжал сюда, сказывал, быдто царица вольную мужикам собирается объявить, быдто епутаты со всей земли съехались в Москву – помещики да торговые люди. Есть, говорит, малость епутатов и от крестьян вольных, а от крепостных мужиков ни одного. Вот мы и дожидаемся великого решенья… Только, что ни говори, а покудова помещики живы, мужикам воли не видать.

Пришла из горниц женщина лет тридцати, некрасивая, курносая, лицо в оспинах, брови вылезли, одета неопрятно. С казаками – ни здравствуй, ни прощай, нюхнула воздух, поморщилась, буркнула что-то повару, вильнула хвостом, ушла.

– Кто такая? – спросили казаки.

– Да в горницах услужает, дворовая девка Марьюшка, сызмальства при господах живет.

Невтерпеж стало казакам, есть захотелось вот как. Пугачев ласковым голосом сказал повару:

– Эх, добрый человек, хоть бы варева-то плеснул нам малую толику, щец-то…

Но в эту минуту быстро вошел в кухню молодой лакей в сером сюртуке.

– Ну, как, Платоныч, пироги готовы?

– Готовы, – ответил повар.

Тогда лакей, поклонясь казакам, проговорил:

– Господа приказали просить вас откушать с ними.

– Как? – будто ошпаренные, вскочили казаки. – Благодарствуем, мы как-нито здеся… Мысленное ли дело!