Вячеслав ШИШКОВ - Емельян Пугачев (Книга 2)

У Пугачёва дотемна шло совещание. Пугачёв настаивал, что, невзирая на сильный мороз, надо воспользоваться туманной ночью, подвезти к стенам пушки, расставить в укрытых местах отряды, а с утра учинить попытку ворваться в крепость и все разом кончить.

– А то мы, как клуши на яйцах, сидим да зря хлеб едим, – сказал он.

– Ах, напраслина, ваше величество, не во гнев будь вам сказано, – возразил атаман Овчинников. – Дня того не проходит, чтобы мы приступ под стены не делали. Хотя не шибким многолюдством, а нет-нет, да и притопнем на Рейнсдорпа-то…

– Топал баран на волка, – криво ухмыльнулся Пугачёв и велел начальнику артиллерии Чумакову подвезти ночью пушки к Маячной горе, к Бердским воротам и Егорьевской церкви, что в выжженной казачьей слободе. – Ты из пушек-то, Федотыч, почасту плюй, не жалей припасов-то, добудем… Да норови искосным огнем, дугою, чтобы в самый градский пуп бить. А на приступ я сам войска поведу.

Туман разлился белым молоком и захлестнул весь Оренбург, всю степь, весь Яик.

«Посма-а-тривай!» – то и дело кричали на валу часовые, устремляя взоры в степь, но перед их глазами – седая мглистая пелена. И сердитый мороз хватает за нос, щиплет уши, уснащает ледяными сосульками усы и бороды.

В богатом доме Ильи Лукьяныча Кочнева еще не спят. Там идёт уборка к завтрашнему дню: завтра именинница сама хозяйка. Стряпуха и приглашенный от губернатора повар ставят в кухне тесто для именинных пирогов.

Часовой Сенькин – из новобранцев – пристально смотрит в белую гущу тумана. Ему почудились вдали странные звуки: то ли кони проржали, то ли колеса скрипят по снегу, вот песик взлаял, а вот и человек голос подает.

– Эй, кто такие? – стискивая холодное, запушенное инеем ружье, кричит в туманный сумрак оробевший Сенькин. – Смотри, пульну!

Но туман по-прежнему немотно глух. Сенькин поглубже нахлобучил шапку и, чтоб согреть стынущие ноги, крепко притопывая сапогами, поплясал. И снова слышит те же звуки: отдаленные человеческие голоса, скрипы, звяки.

Сенькин сбежал с валу, пнул попутно ногой сидевшего у костра и клевавшего носом солдата:

– Эй, дрыхоня, шапку сожгешь. – И, добежав до караульной избы, подергал у калитки колокольчик. Поднялось волоковое оконце, высунулась усатая голова старого сержанта. Сенькин сказал:

– Так что, господин сержант, в степу неспокойно, кажись, вольница к валу прет.

– Ну и пускай прет на доброе здоровье, – сердито пробрюзжал сонный сержант. – Иди, где стоял. Я сейчас!

– …Тихо, тихо, молодчики, – грозя с коня нагайкой, вполголоса покрикивал Чумаков. – Это чего такое?

– Кажись в кирпичные сараи рылом въехали, Федор Федотыч, – прозвучал из ночной мглы голос. – Скажи на милость, не видно ни хрена. Ну и тума-а-н.

Чумаков осмотрелся, не спеша объехал кругом сараев, затем дал команду:

– Айда тихонько за мной!

Батарея в шесть орудий, поскрипывая колесами и полязгивая, двинулась за Чумаковым.

Остальные орудия повел к Егорьевской церкви сам Пугачёв.

Часа через два, перед рассветом, когда туман стал оседать, тронулась пехота. Позже всех выехала конница – казаки и башкирцы с татарами.

Рядом с полковником Падуровым правилась одетая под казачка счастливо возбужденная Фатьма. Она впервые попала в боевую обстановку, вся от волнения дрожит, улыбчиво косится на Падурова. Фатьма еще не научилась стрелять, за её плечами и ружья нет, но пикой да саблей владеть она умеет, в руках силы у нее, что у доброго джигита.

– Ты от меня ни на шаг, – говорит ей Падуров. – Куда я, туда и ты.

– Милай мой Падур, – откликается она вполголоса и начинает дрожать еще сильней. Зубы её стучат, она никак не может справиться с собою.

Светало. Отряд Падурова в пятьсот коней стоял в укрытии, в глубоком логу за Маячной горой. Мороз крепчал. От лошадей подымался курчавый парок.

Туман почти улетучился. По краям оврага стояли белые, в густом инее, березы. Они были легки и невесомы, как призраки. И Фатьме казалось, стоило ей взмахнуть руками да прикрикнуть, и – белопенные сказочные призраки развеются.

Едва заголубело небо и начал алеть восток, с Пугачёвских батарей густо прогудели первые выстрелы. Крепость сразу пришла в движение: ударила вестовая пушка, на всех фортах рассыпался дробью барабанный бой. Защитники высыпали на вал, немало дивясь внезапному зрелищу: сквозь клочья раздернутого в низинах тумана то здесь, то там темнели «злодейские» пушки, передвигались не торопясь всадники, скользили на лыжах стрелковые отряды.

– Ого-го, – причмокивая и потряхивая головами, переговаривались солдаты. – Он, брат, не зевает, он, брат, хитреный! Его ни мгла, ни мороз не берет. Глянь – ночью всю крепость обручем охватил.

Офицеры навели торчавшие из амбразур орудия; сотрясая стены, загрохотали раскатистые выстрелы. Завязалась гулкая, частая перестрелка.

Пугачёвские пушки экономили ядра.

– Давай мешок, – покрикивал Чумаков; он перебегал на кривых своих ногах от пушки к пушке. – Давай еще мешок. Ядра напоследок пригодятся.

Мешки, наполненные осколками разбитых чугунных котлов, еще по осени похищенных Пугачёвцами в Меновом дворе, подтаскивали молодые татары.

Тяжелыми мешками нагружены были три воза. Засыпанные в дуло, запыженные паклей, а то сырыми тряпками, осколки летели с устрашающим воем и визгом.

Вот на валу двое упали. Прискакавший обер-комендант Валленштерн приказал сосредоточить огонь на ближней, против Бердских ворот, батарее противника.

Бомбы и ядра стали донимать Пугачёвцев. На чумаковской батарее уже было два человека убитых, шестеро раненых. По степи во весь опор мчались два всадника, снежная пыль из-под копыт взвивалась выше голов их.

– Чумаков! Федор! – закричал подскакавший с Ермилкой Пугачёв. – Эй, там! – Он в старом заплатанном овчинном полушубке, одет бедно, как простой казак. – Что ж ты, чертова голова, людей-то почем зря губишь. Подавайся живчиком к Орским воротам!

– …Ваше превосходительство, мне сдается, что это сам Пугачёв, – сказал капитан Наумов Валленштерну, наблюдавшему в подзорную трубу.

– Ну, вы тоже скажете… Оборванец какой-то. А с ним, надо быть, яицкий казачишка.

– Я по коню сужу, конь лихой.

– А вот мы его картечами. Эй, канонир! Наддай-ка пороху…

Но всадники – Пугачёв, а за ним горнист Ермилка, – как бы почуяв опасность, уже неслись прочь.

Перевалило за полдень. Рейнсдорп проголодался, уехал домой. Пушки гремели. Во дворец губернатора то и дело скакали вестовые с донесениями.

К собору подкатила карета купца Кочнева – за чудотворной иконой и причтом. В купеческой кухне шла стряпня, в верхних покоях накрывали столы.

Помаленьку собирались гости. Купчик Полуехтов, устроившись в темном уголке столовой и отхватив себе изрядный ломтище ветчины, тайно, под шумок, не дожидаясь приглашения, пожирал её с отменным аппетитом. В спальне, пощелкивая раскаленными щипцами, завивал именинницу цирюльник.