Вячеслав Шишков - Емельян Пугачев (Книга 3)

На бумаге значилось крупными печатными буквами: «Государю в собственные руки». Пугачёв вскрыл печать, развернул лист и с большим старанием прочел несколько четких строк, изображенных тоже печатными буквами. Пугачёв, внимательно всматриваясь в строки, прочел:

«Милостивый государь мой, Емельян Иваныч! Чувствую – от злодеев наших спасения мне не будет. Преклоняю колени пред вами и говорю вам – прощайте.

Имя Ваше и дела Ваши – почетны. Вы вождь народа. Такие люди не часто родятся в веках. Знаю – Вас предадут. Да и сами Вы это знаете. Не унывайте. Вы совершили деяние великое. Вы показали миру, что и над сословием дворян есть суд народный. Вы заложили фундамент, на котором трудовой народ будет строить свое здание свободы. Народ во все века будет оглядываться на Ваши деяния и помнить имя Ваше. Еще раз прощайте.

Беспредельно любящий Вас Андрей Горбатов».

Пугачёв выслал всех и снова уклюнулся в письмо. Усы и набухшие веки его дрожали. И вот из глаз слезы полились. «Прощай, Горбатов», – подумал он и шумно задышал.

…С Дашей было так. Она была доставлена в Яицкий городок как арестованная. Симонов, по настоянию члена Секретной комиссии, офицера Маврина, снявшего с девушки все обвинения, тотчас освободил ее. И вот она снова в своей девичьей комнатке. Комендантша ходит тучей. К столу Дашу не приглашают, девчонка-калмычка обед подает ей в комнату. Даша немало скорбит и о том, что нет с ней веселой Усти. Подружка её увезена то ли в Сызрань, то ли в Казань.

Когда в Яицкий городок был доставлен Емельян Иваныч, Даша, скопив дома съестного, завернула в узелок рыбу, пирог, блины, курицу, отдельно в бумажке леденцы, и направилась поздно вечером, потемну, к войсковому каземату, чтоб как-нибудь, чрез знакомых казаков, передать узелок Емельяну Иванычу, сидевшему там в оковах.

Дашу не подпустили даже и близко.

– Мне хочется передать подаяние, как христианка, государственному преступнику Пугачёву, – сказала она старику казаку, похожему на бородача Пустобаева.

– Вот что, барышня, – уходите-ка вы подобру-поздорову, – сказал тот, улыбаясь, – а то стража дозрит, так и вас схватят.

Домой Даша вернулась вся в слезах. Мать, узнав, в чем дело, ударила Дашу наотмашь по щеке. Даша стиснула зубы и сказала:

– Я никогда, никогда этого не забуду и не прощу вам.

Первого октября, в Покров, Даша неизвестно куда исчезла. Покинула Яицкий городок, может быть, ушла из жизни.

Офицер сказал Падурову:

– Вот видишь, как на косогоре, в пяти верстах, сверкает белым огнем стекляшка, а вот еще, а вот еще… А почему? Солнце бьет в них своими лучами. А без солнца нешто увидал бы их за пять верст? Да и мимо прошел, не увидал бы. Так и мы, Падуров! Наших дел сейчас никто не замечает, малы ли, велики ли они. И забудут нас. Но придёт солнечная пора, и заблестят наши дела, и нас добрым словом вспомнят потомки наши.

– Верно, – сказал Падуров и пристально поглядел на далекий косогор, где тремя белыми огненными звездами сверкали стеклянные осколки.

Для своего времени высокая культура была на севере – у поморов, в архангельских и олонецких скитах. Носители её – старообрядцы. Они, и материально более обеспеченные, имели возможность приукрашать и культивировать свои одежды, расшивать их жемчугом, серебром и золотом. И по материальному благополучию, а также по своей религиозности были они грамотны, читали церковные книги, занимая от культуры византийской и привнося в нее культуру русскую. Былины, песни, ткани, вышивки, кружева, шитье, иконопись. Былины оттачивались из десятилетия в десятилетие, из рода в род. А поэтому и разговорная речь достигла большой культуры, образности.

Зодчество: избы просторные, в два этажа, расписные ставни, резьба, храмы деревянные, шатровые, изделия из слоновой кости, из меха. Бисерные работы.

Раскольники, народ гонимый, замкнулись в себе, образовали свою высокую культуру духа и быта.

Отметить в романе величие духовной и материальной культуры русского народа: песни, сказания, изобретатели, зодчие из народа, мастера и мастерицы – ткани, вышивки золотом (монахини), кружева, живопись и пр.

В один из майских благодатных деньков к дому ржевского воеводы подкатил с бубенцами бравый пучеглазый поручик Капустин. Воевода принял его с должным уважением и, осведомившись, в чем дело, предложил остановиться у него.

После обеда с выпивкой послали за фабрикантом Твердозадовым. Поручик ему отрекомендовался:

– Я зять московского первой гильдии купца Силы Назарыча Серебрякова.

– А-а-а, так, так, – почтительно заулыбался рыжебородый, большой Твердозадов; его густые волосы подрублены по-кержацки, расчесаны на прямой пробор, свисают крышей.

– Согласно сих двух документов, – продолжал офицер, передавая Твердозадову долгополовские фальшивки, – имею получить с вас тысячу рублей наличными и на тысячу рублей веревками.

Улыбка на крупном и суровом лице Твердозадова сменилась недоумением.

Нахмурив щетинистые брови, он пристально рассматривал предъявленные ему бумажки за печатями.

– Твоя рука? – спросил воевода.

– Кажись моя, – буркнул фабрикант, – токмо что не я писал… Ничего в толк не возьму. Откедов… откедов у тя сии грамотки?

– Я оные документы, – ответил офицер, – получил от тестя моего с доверительной надписью. Требую срочной уплаты.

– Я в Москве вот уж десять годов не бывал! – гневно закричал басом Твердозадов. – Мошенство! Каверза! Что вы, господа хорошие… Побойтесь бога!

– Бога мы боимся, – зашумел и воевода, выкатывая бараньи глаза. – А ты не ори, пока я те глотки не заткнул. Ты как меня честил? Помнишь?..

Смотри, в капусту искрошу. А вот, выкладывай господину поручику деньги и шагай с богом домой.

– Тьфу! – и Твердозадов швырнул на стол оба векселя. – Тоже нашли дурака, чтоб за какого-то прощалыжника кровные денежки платить. Да я в Тверь, я в Питер… До сената дойду!

Он круто повернулся и, тяжело брякая подкованными сапогами в пол, пошагал, как конь на дыбах, к выходу.

– Судом стребуем! – крикнул ему вдогонку вспотевший воевода. – Имущество опишем, в яму долговую угодишь…

– Не стращай, голоштанник, – повернулся от двери фабрикант. – Проглочу с потрохами, как снетка, и пискнуть не успеешь.

На следующий день поручик Капустин явился в магистрат, ведавший купеческим сословием и относящимися к оному гражданскими делами. За магистратским столом восседал сам бургомистр, седобородый Ряхин, два ратмана и повытчик – родственники его. Все четверо – выборные из купцов.