Вячеслав Шишков - Емельян Пугачев (Книга 3)

И по всему кремлю – с крыш, со стен, с камней, из подземелий – гудело:

– Сдаваться, сдаваться! Ворота открывать!

– Гарнизону не защитить нас! Дым очи выедает!.. Огонь, огонь идёт!

– Сдава-а-ться!

Потемкин, свесившись с башни, неистово заорал:

– Молча-а-ть! Всех пе-ре-ве-шаю!

Но его брошенные в шум, в гам слова не долетели до земли, их подхватил ветер и понес на опаленных крыльях встречу бегущим луговиной бурлакам.

Только подвыпивший шорник, одетый в опорки, рвань, услыхал генеральские слова. Задрав голову вверх, он по-цыгански свистнул и свирепо закричал:

– А ну, слазь! Мы тебя самого вздернем! – Затем, погрозив Потемкину вскинутыми кулаками – мол, на-ка, выкуси! – нырнул в шумливую толпу.

Потемкин, подметив этого раскоряку-мужика, окончательно перестал владеть собою. На соборном крыльце вдруг появилась его долговязая и тощая фигура.

Бледное лицо генерала было страшно: серые раскосые глаза метали огонь, голос пресекался и хрипел:

– Этта-а что? Бунт? Сми-и-ррна! Повесить!.. Двоих повесить! Я вам покажу, так вашу так! – скверно выругался и скоро-скоро пошагал, окруженный конвоем, к зданию присутственных мест.

Провожая Потемкина злобными взглядами, толпа снова зашумела. Урядники и стражники хватали крикунов за шиворот, вязали им руки. На ближнем дереве появились две веревочные петли, а вскоре закачались тут двое: пожилой, суконной фабрики работник, в очках, да молодой кудрявый ямщик с серьгой в ухе. При совершении казни многие падали ниц, иные стояли, крепко сжимая кулаки. Недобрый, пугающий гул шел по толпе. Сидевший неподвижно у часовни старик поставил возле себя готовый лапоть, перекрестился и сказал:

– Вечная вам память, страдальцы! Это Лукьянов, да Кешка, ямщичок. – И к народу:

– Не бойтесь, не страшитесь, мирянушки, убивающих тело, души же убити не могущих… – Еще раз перекрестился, смахнул слезы и принялся за новый лапоть.

А к Казани поспешали бурлаки.

– Не отставай, робяты! – кричали они, перебегая по мосткам через речку. Вслед, кучками, они поднялись по взгорью, миновали крепость и направились по улице, называемой со времен Ивана Грозного «Проломы».

– Где царь-батюшка, где он, заступник наш? – спрашивали они встречных Пугачёвцев. – Нам вестно, что тута-ка он… Робяты! Эвот знамя-то, флаг-то… Сыпь туды!

Сыскав, наконец, Пугачёва, все, до сотни человек, опустились на колени в дорожную пыль, смешанную с пеплом и остывшими углями.

– Здорово, детушки! – окинув бурлаков приветливым взором, прокричал Пугачёв. Лицо и одежда его запачканы сажей. Он в шелковом полукафтанье, на груди звезда. – Встаньте! Кто такие и откуда?

– А мы хрестьяне, батюшка, ваши государственные хрестьяне, – поправив холщовую повязку на голове, ответил плечистый, заросший волосами дядя. – В бурлаках, свет наш, в бурлаках ходим. Дворянина Демидова посудины с товарами вверх тягаем, его, его… На Макарьевску ярмарку, да вот запозднились.

– Какой да какой товар плавите? В коем месте посудины на приколе? – спросил Пугачёв.

– А в наших шести баркасах – железо демидовское листовое, да шинное, да круглое… А вот эти робяты графа Строганова соль везут с Солей Камских. А посудины мы причалили под Услоном-селом, на том берегу, батюшка. Весь караван там – посудин, никак с двадцать. А сами-т на челнах мы сюда, на челнах, отец родимый, на челнах.

– Ну, так чего вы, детушки, удумали?

– А удумали мы, надежа-государь, к тебе приклониться. Как проведали, что здеся-ка ты на раздольице гуляешь, остановили караван да мирской круг скликали. И обсудили на миру – дворянские товары бросить, а тебе всей нашей силушкой подмогу дать! – выкрикивали они, потрясая топорами и железными демидовского изделия, палицами.

– Благодарствую, – сказал Пугачёв, и в глазах его проблеснула радость. – А таперь, детушки, идите в мой лагерь на Арское поле, да ждите моего прибытия. А я немедля человека своего в Услон спосылаю с указом по деревням, чтобы сельчане разбирали соль да железо моим царским именем безденежно…

– Верно, верно, батюшка! – закричали еще голосистей бурлаки.

Подле гостиного двора становилось жарко. Пугачёв приказал Чумакову и Горбатову перенести батарею на другое место, а сам поехал в лагерь передохнуть, собраться с мыслями.

По переулкам и улицам, еще не застигнутым пожаром, гнали пленных, двигались взад-вперед Пугачёвцы, кой-кто из них с узлами и в странных одеяниях. Вот две пары калмыков и пара башкирцев, все одеты в церковное облачение, в ризы, в стихари и рясы, а иные – в женском платье. На голове старого бабая красная, расшитая золотом митра. За крестьянином, прытко шагавшим с наживой, бежала охотничья собака – сеттер, сердито на него лаяла, хватала за портки. Кой-где дрались пьяные или, обняв друг друга, орали песни. По дороге и вдоль заборов валялись убитые.

Навстречу Пугачёву беспоясый белобрысый парень вез на ручной тележке дряхлого старика. Вот он остановился, дает старику из бутылки молока, приговаривает:

– Родной мой тятенька, потерпи. Там полегчает тебе.

– Куда везешь? – спросил с коня Пугачёв, поравнявшись с парнем.

– В церкву, на отсидку… А то, вишь, горит кругом, а родитель-то занедужился.

– Какого званья?

– Кто, тятя-то? Он суконных дел мастер, а я слесарь при заводе, при купецком.

– Заверните-ка сюды телегу! – приказал казакам Пугачёв. И, когда подвода подкатила, он велел парня с отцом отвезти в лагерь и там напоить, накормить их. – Мастера, вишь.

Пугачёв со свитой двинулся дальше. Парень стоял в остолбенении.

– Это кто жа? – спросил он казака.

– А это, дурья твоя голова, сам государь, – ответил казак беззлобно.

Парень вдруг сорвался с места и, суча локтями, со всех сил бросился за Пугачёвым. Но догнать того ему не довелось, Пугачёв подстегнул коня, наддал рысью. Парень вернулся к отцу, что-то сказал ему на ухо, и оба закрестились в сторону удалявшегося Пугачёва.

Тем временем Потемкин расположился в присутственном месте, рядом с комнатой, где помещался Брант. Потемкин был в отчаянии. Он злился на Бранта, на Михельсона, что вовремя не подоспел, злился на казанских жителей, мятежно настроенных, склонных к измене, сильнее же всего злобствовал на самого себя. Да, поистине, нет ему ни в чем удачи, фортуна отвернулась от него, ему никогда не везло и в картежной игре, не везет и теперь, в эту отъявленную смуту. А что, ежели Михельсон промедлит, а черные силы завладеют крепостью? Эх, прощайся тогда, Павел Сергеич, с жизнью. А ведь жизнь-то какая предстоит, подумать только: знаменитый троюродный брат его – любимец императрицы!.. «Несчастная ж голова моя, – терзался Потемкин, обхватив руками виски и прислушиваясь к шуму битвы и пожарища. – Глупая голова, незадачливая голова. И что я наделал, хвастун, в донесении императрице?! Клялся и божился, будто Пугачёв и носу не покажет в Казань, и вот Казань горит. Обещал я также выйти навстречу злодею и поразить его, но вот убегаю сам, трусу подобен. Неужели звезда моя, не успев разгореться, закатилась, неужели позорная на всю Россию – смерть?»