Генрик Сенкевич - Огнем и мечом. Часть 1

— Быть такого не может! — возразил хорунжий Зацвилиховский. — Будь она в Лубнах, Богун скорее бы в Чигирине затаился, но в сторону гетманов, о разгроме которых знать еще не мог, не пошел бы. А раз он казаков разделил и бросился по двум дорогам, то, скажу я вашей милости, не за кем другим, а только за нею.

— Но ведь он же про старого шляхтича и казачка расспрашивал?

— Не надобно большое sagacitatis [97], чтобы догадаться, что если она убежала, то не в женской одежде, а вероятнее всего, в чужом платье, дабы ненужных следов не оставлять. Я так полагаю, что казачок этот — она и есть.

— Вот! Точно, точно! — стали восклицать остальные.

— Ба, но кто же тогда толстый шляхтич?

— Чего не знаю, того не знаю, — сказал старый хорунжий, — но разузнать про это нетрудно. Знают же мужики, что тут произошло и кто тут был. Давайте-ка сюда хозяина этой хаты.

Офицеры бросились за хозяином и вскорости из коровника притащили за шиворот пiдсусiдка.

— Холоп, — сказал Зацвилиховский, — а был ли ты здесь, когда казаки с Богуном на усадьбу напали?

Мужик, как водится, стал божиться, что не был, что ничего не видал и знать ничего не знает. Зато Зацвилиховский знал, как повести дело, сказав:

— Так я тебе и поверил, что ты, собачий сын, под лавкой сидел, когда усадьбу грабили! Расскажи это кому другому, ибо вот лежит червонный золотой, а там человек с мечом стоит — выбирай! Заодно мы и деревеньку спалим, беда несчастным людям через тебя приключится.

Тут пiдсусiдок стал выкладывать, что знал. Когда казаки затеяли гульбу на усадебном майдане, он вместе с прочими пошел поглядеть, что происходит. Узнали они, что княгиня и князья перебиты, что Миколай атамана поранил и что тот все равно как мертвый лежит. Как обстоит дело с панной, они разузнать не смогли, но рано поутру стало известно, что она убежала со шляхтичем, который приехал с Богуном.

— Вот оно как! Вот оно как! — приговаривал Зацвилиховский. — Держи, мужик, червонный золотой. Понял теперь, что бояться нечего? А ты видал этого шляхтича? Не из соседей ли кто?

— Видал, пане, он не тутошний.

— А собой каков?

— Толстый, пане, как печка, и с седою бородой. А проклинав, як дiдько. Слепой, кажись, на один глаз.

— О господи! — сказал пан Лонгинус. — Так это же, наверно, пан Заглоба!.. Кто бы другой, а?

— Заглоба? Погоди-ка, сударь! Заглоба. Очень возможно! Они в Чигирине с Богуном снюхались, пьянствовали вместе и в зернь играли. Очень это возможно. По обличью — он.

Тут Зацвилиховский снова обратился к мужику:

— И шляхтич этот убежал с панной?

— Убег. Так мы слышали.

— А Богуна вы хорошо знаете?

— Ой-ой, пане! Он же ж тут месяцами жил.

— А не может быть, что шляхтич по его приказу панну увез?

— Нет, пане! Он же Богуна связал и жупанишком обмотал голову ему, а панну, говорят, увез, только ее и видели. Атаман, как сiромаха, выл. А в день велел себя меж коней привязать и на Лубны побег, но не догнал. Потом поскакал в другую сторону.

— Слава те господи! — сказал Мигурский. — Выходит, она в Лубнах, а то, что за нею к Черкассам гнались, ничего не значит, не нашедши тут, попытали счастья там.

Пан Скшетуский уже стоял на коленях и горячо молился.

— Ну и ну! — ворчал старый хорунжий. — Не ожидал я от Заглобы такой прыти! Со столь знаменитым бойцом, как Богун, задираться! Оно конечно, к пану Скшетускому он очень расположен был за мед лубенский, который мы вместе в Чигирине распили, и неоднократно мне про то говорил и достойным кавалером его величал… Так-так! У меня это просто в голове не умещается: ведь и на Богуновы деньги он выпил немало. Но связать Богуна и барышню увезти! — такой отваги я не ожидал, ибо полагал его горлопаном и трусом. Ловкий-то он ловкий, да враль зато превеликий, а у таких людей вся храбрость — языком молоть.

— Какой ни есть, а княжну от разбойничьих рук спас, и ведь это не шутка! — заметил пан Володы„вский. — На выдумки, как видно, он горазд, так что обязательно сумеет с нею в безопасности от врагов оказаться.

— Он ведь и своей шкурой рискует, — заметил Мигурский, после чего обратился к Скшетускому: — Утешься же, товарищ наш милый!

— Мы все у тебя еще дружками будем!

— И на свадьбе погуляем.

Зацвилиховский добавил:

— Если он за Днепр пошел и узнал о корсунском разгроме, то, надо думать, сразу повернул к Чернигову, а значит, мы его по дороге нагоним.

— За благополучное завершение всех горестей и мытарств нашего друга!

— закричал Слешинский.

Все стали возглашать виваты в честь пана Скшетуского, княжны, их будущих потомков и пана Заглобы, и за этим занятием прошла ночь. На рассвете протрубили «по коням». Войско двинулось на Лубны.

Поход совершался быстро, ибо княжеские полки шли без обозов. Хотел было пан Скшетуский с татарской хоругвью вперед вырваться, но был еще слишком слаб, так что князь держал его при своей особе, желая к тому же отчет получить о наместниковом посольстве на Сечь. Рыцарь подробно рассказал, как ехал, как набросились на него на Хортице и на Сечь увели, только о препирательствах с Хмельницким умолчал, чтоб не выглядело похвальбою. Больше всего возмутило князя сообщение, что у старого Гродзицкого нету пороха и что поэтому долговременной обороны тот не обещал.

— Упущение в том непростительное, — молвил князь, — ибо фортеция много бы мятежу помешать могла и урона нанести тоже. Воин он первейший, пан Гродзицкий, подлинный Речи Посполитой decus et praesidium [98]. Почему же он ко мне за порохом не послал? Я бы из лубенских запасов дал.

— Видно, полагал, что великий гетман ex efficio [99]должен был позаботиться об этом, — сказал пан Скшетуский.

— Видно, так… — сказал князь и умолк.

Однако спустя мгновение заговорил снова:

— Великий гетман — воитель старый и опытный, но слишком уж самоуверенный, чем себя и погубил. Ведь он мятеж этот недооценивал, а когда я к нему с помощью вызвался прийти, отнесся к предложению моему без особого жара. Не хотел ни с кем славою делиться, боялся, что мне викторию припишут…

— Так и я считаю, — сказал серьезно Скшетуский.

— Батогами намеревался он Запорожье усмирить, и вот что получилось. Господь покарал гордыню. Гордыня, она ведь и всевышнему несносна. Гибнет наша Речь Посполитая, и на каждом, похоже, есть грех за это…

Князь говорил правду, ибо тоже был не без греха. Не так давно, а точнее, когда была тяжба относительно Гадяча с Александром Конецпольским, князь вступил в Варшаву с четырьмя тысячами людей, каковым приказал в сенаторскую палату ворваться и всех рубить, если принудят его в сенате присягать. А действовал он так, тоже гордыню теша, не желая, чтобы его заставляли присягать, слову княжескому не веря.

Возможно, вспомнил он сейчас этот случай, ибо задумался и далее уже ехал в молчании, блуждая взором по широкой степи, окружавшей большак, а может быть, размышлял он о судьбах этой вот самой Речи Посполитой, которую любил всею своей горячей душою и для которой, казалось, наступал dies irae et calamitatis.