Сергей Сергеев-Ценский - Севастопольская страда. Том 2

Солдаты выходили из апрошей неохотно, недоуменно спрашивая друг друга, как же это случилось так неудобно, что нет резерва и потому приходится бросать то, что захвачено немалой кровью. Они были правы, конечно. Достаточно было бы дать в распоряжение Хрулева в эту ночь еще шесть-семь батальонов, и все три параллели французов можно бы было закрепить за собою надолго и этим далеко от Малахова кургана и Корабельной отбросить корпус Боске. Но в такой блестящий успех вылазки не верили ни Остен-Сакен, ни Горчаков; последний главным образом потому, что вылазка эта была задумана и решена не им; она казалась ему подготовленной неосновательно; сам он не так обдумывал военные операции — тяп да ляп: на обдумывание их у него отводились недели…

Солдаты уходили из французских траншей тяжело нагруженные кто чем: кто штуцерами, кто шанцевым инструментом, кто и баклажками с ромом, но больше всего все-таки своими ранеными.

Их отыскивали в темноте, высекая из кремня, который был в кисете у каждого солдата, скупые, мгновенные искры огнивом, или пользуясь для этого светящимися снарядами, которые иногда пускали французы, чтобы осветить потерянную ими местность.

Стоило только крикнуть кому из солдат: «Там еще, братцы, один наш раненый остался, я знаю!» — и сразу несколько человек отделялись от построившейся уже для отступления роты и бросались в оставленные траншеи разыскивать этого раненого.

Так Витя услышал и крик оттуда, со стороны траншеи, где отыскивали раненых:

— Вот юнкирь никак наш… не то уж убитый! Ребята! У кого кремень-кресало хорошие? Дай сюда свету чуть-чуть!

Витя бросился на тот крик и без хорошего кресала узнал, нагнувшись, раненого.

— Чекеруль-Куш! — вскрикнул он, пораженный.

Это был действительно ординарец Чекеруль-Куш, бесшабашно веселый малый, только что так недавно сыпавший шутками и совсем уж недавно, может быть с полчаса назад, не больше, посланный Хрулевым искать монаха.

Витя пощупал его сердце, оно еще билось, но слабо; голова его лежала в луже крови: он был ранен в голову навылет; такая рана не могла не быть смертельной.

Французы стреляли и теперь. Они были близко. И как только в русских рядах горнисты настойчиво затрубили отступление, горнисты зуавов начали трубить атаку.

Батальон матросов, назначенный исключительно для саперных работ, успел уже и повернуть свои ложементы снова в сторону французов и французские траншеи завалить, где как и насколько было это возможно. Цель вылазки была достигнута. Команды охотников Будищева и Бирюлева вернулись уже на свой третий бастион. Наконец, и Хрулев увидел первые роты камчатцев и днепровцев уже в границах люнета. Но штыковой бой еще вспыхивал кое-где там, откуда медленно сходились колонны русских солдат: чуть только начинали наседать на них зуавы, они без команд оборачивались и кидались в штыки и продолжали отступать не раньше, как подобрав своих раненых.

Только к двум часам ночи полковник Голев, обходя роты своих камчатцев, а также и волынцев, попавших в этом деле под его команду, убедился, что роты налицо все; то же было и у днепровцев. Они, правда, весьма поредели, эти роты, — одних только офицеров не досчитались больше двадцати человек, — но люди в них были приподнято возбуждены.

И когда Хрулев на своем белом коне вздумал объехать их ряды, поздравляя их по полкам с победой над французами, они с сознанием действительного своего превосходства над неприятелем кричали в ответ не «рады стараться», а «пок-корнейше благодарим, ваше превосходительство!».

А раненых несли и несли на носилках и на ружьях десятками, сотнями на перевязочный пункт на Корабельной…

Ответного нападения французов ожидали все-таки до утра, но на это они не отважились; они ограничились только орудийной пальбой, и то вялой и слабой, так как ближайшие батареи их были приведены в негодность; то же было и у англичан против третьего бастиона. Только к утру Хрулев убедился в том, что французам совсем не до ответных наступлений, что они понесли в эту ночь такой урон, которого не забудут долго; поэтому к утру он оставил на люнете только обычное прикрытие. Утром же подсчитали и пленных французов, их оказалось около ста человек, из них четыре офицера. Бегло опрошенные, они показали, что для захвата Камчатского люнета в эту ночь было выдвинуто в передовую линию шесть тысяч человек. Кроме того, три тысячи стояли в ближайшем резерве, между ними были и части, назначенные для усиленных саперных работ, чтобы утром батарея с Зеленого Холма могла уже бить по Корабельной стороне и по флоту, стоявшему в бухте…

Этот смелый замысел генерала Боске удачным контрударом немногих русских батальонов был отодвинут в очень долгий ящик.

Перевязочный пункт на Корабельной стороне, которым ведал киевский профессор хирург Гюббенет, приготовился к приему раненых: корпия, бинты, кипящие самовары, операционные столы, врачи, фельдшера, сестры милосердия, наконец и кадушки для тех рук и ног, которые придется в эту ночь отпилить и отрезать… Но раненых начали нести гораздо раньше, чем предполагалось, — с девяти часов; и потом все несли, несли, несли без конца…

Правда, эти раненые были не совсем обычного вида. Хотя головы, или ноги, или груди их были разбиты и в крови, но бледные и покрытые пороховою копотью лица их были спокойны, или строги, или важны, или даже отмечены горделивым каким-то самодовольством: это были лица раненых победителей.

Каждый из них, доставленных сюда товарищами на носилках, как бы хотел сказать: «Я-то, конечно, ранен, но зато врага своего и вашего тоже, и не одного, пожалуй, я убил!..»

— Что за люди! Что за изумительные солдаты! — бормотал, осматривая их, Гюббенет. — Да ведь с такими солдатами можно завоевать весь мир!..

Но раненых все несли, и не только своих, но и французов, подобранных заодно со своими иными жалостливыми солдатами. Раненые заняли все свободные койки, раненые тесно лежали всюду на полу большой палаты, в коридоре, в сенях… Наконец, Гюббенет вынужден был распорядиться, чтобы их переправляли в город, в первый перевязочный пункт, который всего за несколько дней перед тем перебрался из инженерного дома около Графской пристани снова в Благородное собрание, только теперь уже вымытое, вычищенное, проветренное по приказу Пирогова.

И раненых начали перевозить через бухту туда. Там же дежурили в эту ночь врачи Обермиллер, Тарасов и другие, был и сам Пирогов.

В солдатской шинели, расстегнутой на груди, так что было видно красную теплую фуфайку, и в фуражке, чтобы не было холодно его голой голове, он наблюдал за всем кругом сосредоточенно-молчаливо своими маленькими и глубоко запавшими серыми глазами. Здесь также кипели самовары, вздымались горы корпии и бинтов, и сестры готовили питье для раненых из клюквенного морса.