Октавиан Стампас - Рыцарь Христа

Я изо всех сил рвался в бой, хотя Аттила то и дело жужжал у меня под ухом, что на наш век хватит, но добраться до врага мне удалось уже тогда, когда прошел слух, что сам Кылыч-Арслан покинул поле боя и отошел на некоторое расстояние. Дыхание победы носилось в воздухе, опьяняя тех, кто только что вступал в бой. Мое копье разило без промаха, и прежде чем мне пришлось оставить его, оно дважды пронзило тела врагов, сбросив их под ноги лошадям. Затем в дело вступил Канорус. К этому времени я уже вошел в упоение битвой, наслаждаясь изменением обыденного бытия и превращения его в бытие редкостное, огненное, когда душа словно парит над телом. Я зарубил двоих сельджуков, прежде чем ряды окружающих меня крестоносцев оттеснили меня назад и битва откатилась от меня, как волна от берега. Я издалека теперь наблюдал, как оттеснившие меня передние ряды бьют и рубят сельджуков, заставляя их шаг за шагом отступать. Крики и стоны принадлежали теперь не моей реальности, а той, за которой я никак не мог поспеть, сколько ни старался пробраться туда, вперед, где идет бой. А вот Аттила мелькал там, и я видел, как здорово он завалил двоих свирепого вида турок.

— Молодчина, Аттила! Держись! — крикнул я ему, и тут сельджуки дрогнули и многие из них повернулись к нашим спиной. Все взревело от восторга. Еще немного, и мы устремились в погоню за убегающим с поля боя врагом. Не помню, сколько времени продолжалась эта веселая скачка, помню только, что мы гнали и гнали своих врагов, уменьшая и уменьшая их количество. Большой отряд вместе с Кылыч-Арсланом, видя, что битва проиграна, стремительно отступил к Дорилею другому крупному городу Иконийского султаната, тысяч двадцать сельджуков разбежалось по окрестным горам с тем, чтобы затем тоже отправиться в Дорилей.

Прекратив преследование, мы вернулись на поле битвы, усеянное мертвыми телами павших героев. Нашим удалось захватить часть обоза, в котором были найдены помимо всего прочего крепкие веревки и цепи — как видно, Кылыч-Арслан готовился взять множество пленных, чтобы потом выгодно продать их на невольничьих рынках Каппадокии, Бактрии, Персии и других стран востока. Норманны придумали мрачную забаву с этими веревками — они отсекали у мертвых сельджуков головы, привязывали к ним веревки и, подвезя к стенам Никеи целые связки отрубленных голов, забрасывали их осажденным.

— Сдавайтесь, олухи! — кричали они. — Ваш султан разгромлен. Получите от него подарочки! Когда вам совсем нечего будет жрать, сварите из этих головенок холодец!

И, тщательно раскрутив ужасные снаряды за конец веревки, они запускали их в небо, и эти головы, которые еще недавно мыслили, произносили слова, улыбались, моргали глазами, облизывали пересохшие губы и сдвигали грозные брови, перелетев через стены Никеи, падали к ногам тех, кто знал эти головы в лицо, кто когда-то целовал их, гладил, любовался ими…

Как всегда, после окончания битвы я становился сентиментальным, мне жаль было эти взлетающие над стенами осажденного города головы, жаль их обезглавленных обладателей, жаль сородичей этих обезглавленных турок, их детей, возлюбленных, матерей и отцов. Но сознание победы в конце концов возобладало над жалостью к. поверженному врагу, и вечером у высоких костров я наслаждался пиршеством, устроенным в честь первой битвы, закончившейся для нас так удачно.

Мы ожидали, что разгром войска Кылыч-Арслана подействует на осажденных никейцев, но они оказались гораздо более мужественными, нежели мы о них думали. Никея не сдавалась. Вскоре выяснилось одно весьма важное упущение, сделанное нами при осаде. Мы забыли про озеро, примыкающее к западной стене города. По ночам ловкие лодочники подвозили по волнам озера продовольствие и вооружение, и благополучно возвращались на противоположный берег, где располагались турецкие селения.

Гуго Вермандуа связался с греками и обратился к ним с просьбой посодействовать. Через несколько дней в озеро было спущено несколько барок с рыцарями и лучниками из отряда Бодуэна. Теперь осада была полной и оставалось набраться еще немного терпения. Достаточно было месяца, чтобы дождаться добровольной сдачи города изголодавшимися жителями. Но нам не терпелось поскорее двинуться дальше на крыльях одержанной нами победы, и через пару недель после того, как на озеро была спущена небольшая флотилия, Годфруа, Раймунд и Боэмунд, встретившись и посовещавшись, назначили день для общего штурма города.

Ночью накануне приступа мне не спалось, и хотя были сделаны все необходимые приготовления, я сидел у костра и приставал к засыпающему Аттиле с вопросами. Когда не надо, он может болтать без умолку, а когда надо — извольте видеть, спит!

Нет, сколько я ни приставал к нему, чтобы он рассказал что-нибудь о каком-нибудь своем дурацком Дьерде, Дюле или Эмеше, подлый Аттила бормотал в ответ что-то невнятное, потом стал мычать, как теленок, и, наконец, захрапел, и хоть ты его снова смолой поливай не проснется. А у меня же ни в одном глазу сна, хоть ты тресни! Так я промучился полночи, и вдруг подходит ко мне герцог Годфруа.

— Не спится?

— Не спится, — ответил я. — Тебе, я вижу, тоже. Может быть, пойдем да захватим эту чортову Никею вдвоем, покуда все храпят?

— Хорошая мысль, — ответил герцог. — Да вот, что-то мне кажется, не возьмем мы ее никогда.

Видя такое уныние в бодром и доблестном герое, я стал расспрашивать его о причинах подобного упадка духа и постепенно добился признания. Оказывается едва он сегодня уснул, как явилась ему во сне единственная девушка, в которую он был влюблен — Ульгейда Веронская. Она шла быстрым шагом по полю, а он преследовал ее по пятам, но никак не мог догнать. Вот-вот уж схватит, но она вдруг стала подниматься вверх и шла уже по воздуху, все выше и выше. Он тоже пытался идти по воздуху, но у него не получалось. Тогда он упал на колени и в отчаянии разрыдался. Ульгейда же оглянулась и, глядя на него с неба, сказала:

— Мне жаль тебя, добрый Годфруа, но я никогда не буду твоею, ибо принадлежу единственно Жениху Небесному. Прости и прощай, доблестный рыцарь. Много грехов ты совершил в молодости, долго еще тебе их искупать, прежде чем вспомнят о тебе у Престола Жениха.

Я принялся успокаивать бедного Годфруа, уверяя его, что это всего лишь сон, в котором отразилось его давнее несчастье, но он твердо настаивал на своем:

— Нет, это не просто сон, это знамение, и смысл его таков: не видать мне счастья на этом свете, и единственное, чего мне предстоит добиться, это чтобы обо мне вспомнили у Престола Всевышнего. Представляешь, Лунелинк, хотя бы только вспомнили! Надо спать, пойду попробую еще раз уснуть. Завтра нужно быть выспавшимися.

Он ушел, а мне так и не спалось до самого рассвета, и было нестерпимо жаль доброго Годфруа. В конце концов я заснул на пару часов, но мне показалось, что Аттила принялся будить меня прямо сразу, едва я окунулся в сон.