Октавиан Стампас - Семь свитков из Рас Альхага, или Энциклопедия заговоров

Впервые за день Фьямметта вздохнула с облегчением. Это случилось, когда я сказал, что готов немедленно принять крещение и при том — вовсе не из страха перед опасностью.

Но едва мы ступили на порог, как я вдруг услышал стук копыт и невольно оглянулся.

Вдали, на перекрестке, слабо освещенном факельным огнем откуда-то со стороны, я вдруг заметил на стене, покрытой известью, темную тень коня, а затем — и самого всадника, появившегося между двумя другими стенами улицы всего на одно мгновение.

Я так и остолбенел.

Я мог поклясться, что увидел на коне не кого иного как самого дервиша Хасана по прозвищу Добрая Ночь.

— Это он! — воскликнул я. — Дервиш Хасан!

— Темно. Вы могли ошибиться, мессер, — затрепетав, вымолвила Фьямметта.

— Это он! — ни на миг не усомнился я. — Любовь моя, ждите меня здесь. Нельзя упустить его. Я вернусь тотчас же.

— Мессер! — донесся до меня полный страдания голос Фьямметты, когда я уже успел достичь перекрестка.

Оттуда, кроме тревожного возгласа Фьямметты, я услышал только удалявшийся стук копыт и бросился за ним вдогонку. Так, на слух, я петлял по улочкам Иерусалима до тех пор, пока в ночном эфире не растаял последний след таинственного всадника. Теперь только громко стучало мое сердце, а сам я, привалившись к ближайшей стене, предался грусти и отчаянию.

Но внезапно над моей головой, подобно гулу ветра в ущелье, раздался гул голосов:

— Алла хайй! Алла хайй!

Я встрепенулся и, оглядевшись, увидел, что над стеной, которая только что служила мне последней опорой, вздымается в ночное небо багровое зарево.

Ящеркой я взлетел на стену — и тогда моему изумленному взору открылась страшная и величественная картина дуса, или попирания. Освещенная факелами площадь была плотно уложена живыми, сально блестевшими телами, и дервиш-джибавия Хасан Добрая Ночь уже неторопливо двигался на своем черном жеребце по спинам своих покорных учеников. Здесь, как догадался я с первого взгляда, еще никто не стал жертвой, раздавленной тяжелым копытом, и черный жеребец, осторожно продвигаясь по кругу, уже приближался к самой сердцевине этого телесного единства ордена джибавиев.

И тогда я, повинуясь неожиданному порыву души, спрыгнул вниз, на площадь, и, легко перескакивая через лежавших последователей суфийского учения, в два мгновения достиг той сердцевины, где оставалось одно неживое место — голые мраморные плиты, предназначенные для последнего шага коня и остановки шейха, которая должна была свидетельствовать об окончании обряда.

Я лег прямо на это место — лицом вверх, в отличие от всех джибавиев. Я увидел полное звезд небо, которое тут же затмилось тяжестью огромного тела. Я увидел лицо дервиша: его мудрые глаза, его полную благости и добродушия улыбку, освещенную багровым светом факелов. И вот я увидел огромное копыто коня, украшенное зловещей железной «омегой».

И тогда я вдруг вспомнил святого отца Угуччоне Лунго и сделал то, что он советовал делать в таких случаях: я призвал того Бога, Которого знал по имени, как простого смертного.

И страшная тяжесть, обрушившаяся на мою грудь, словно бы проломила не только мои ребра, хребет, и всю насквозь мою жизнь, но даже мраморные плиты подо мною. И я рухнул вниз, в бездонный колодец забытья.

Свет солнца, появившегося из-за горных вершин, так нестерпимо слепил глаза, что я не только опустил веки, но еще и невольно загородил их рукою.

«Вот еще одно затмение», — безо всякой грусти подумал я, с легкой и ничем не объяснимой радостью вдыхая прохладный утренний эфир.

— Какое доброе утро, — раздался позади меня тихий старческий голос, который я не мог не узнать.

— Здравствуй, ведающий все пути, — сказал я, повернувшись спиной к востоку и смело позволив глазам увидеть то, что им видеть было по силам.

Как обычно старый дервиш сидел в десяти шагах от реки, рядом с маленьким, едва теплившимся дорожным камельком и своим медным чайником, блестящий бок которого, как мог, подражал солнцу.

— Здравствуй, славный истребитель драконов, — отвечал шейх джибавиев.

Он сидел неподвижно, плотно закутавшись в свой священный плащ, и, говоря со мною, казалось, продолжал дремать.

— Я исходил весь свет, но нигде так и не пригодилось мое ремесло, — заметил я.

— Как знать, — отвечал старец, так и не поднимая на меня глаз. — Может статься, только потому что ты, мой храбрый эмир тысячи дорог, научился побеждать драконов, они и не появились на земле. Обычно в своем небытие они обладают прекрасным чутьем того, можно ли безнаказанно проявлять свою силу или пора еще не настала.

— Ты всегда говорил загадками, глас мудрости, — не сдерживая своего недовольства, изрек я. — Ключи к дюжине замков мне удалось найти самому. Но сегодня я пришел к тебе, визирь горы аль-Джуди, за ключом, который принадлежит мне по праву и который ты хранил бережней всех прочих, за что и возношу тебе самую искреннюю благодарность.

— Ты пришел за именем, — промолвил дервиш таким голосом, каким более не задают никаких загадок. — Чтобы снять этот ключ со связки, придется долго и внимательно перебирать все остальные. Я думаю, что у меня хватит сил сделать это, если ты поможешь мне, мой настойчивый следопыт Истины. Дай мне питья.

Немедля я подошел к дорожному камельку странника, испускавшему едва приметный дымок, налил в плошку из медного чайника горячего настоя каких-то душистых трав и поднес питье старцу.

Только теперь я заметил, что цвет его лица ничуть не живее окружавшей нас каменистой земли, а щеки так иссохли, что обтягивали скулы, подобно пергаменту.

— Тебе плохо, Учитель? — с сокрушенным сердцем спросил я.

Дервиш с трудом улыбнулся, словно боясь, что пергамент на скулах может порваться, и сказал:

— Ко мне такой вопрос не может теперь относиться. Его следует задавать разным частям и составам по отдельности — душе или телу, печени или желудку. Наступает день, когда все части должны разъединиться, чтобы вскоре соединиться вновь в единстве стихий — земли и воды, воздуха и огня. С каждым мгновением число отдельных частей в моей разъединяющейся целостности становится все больше, и задавать вопросы каждой из них означает потерять слишком много времени, все еще драгоценного для тебя, мой славный ловец звезд на утреннем небе. Итак, вернись к тому, за чем ты пришел. Ищи только там, где светлее. Вопрос, с которого надо начать: кто был настоящим отцом Умара ибн Хамдана аль-Азри. Задай его мне — и ты попадешь прямо в цель.

Руки дервиша были так слабы, что я помог ему поднести плошку к губам. Когда он осилил пару глотков и дал мне понять, что можно оставить плошку, я сел рядом с ним на землю и спросил: