Октавиан Стампас - Древо Жизора

Помимо любовных посланий он сочиняет наигнуснейшие, наискабрезнейшие песенки, не лишенные таланта. Некоторые из них подолгу пользуются успехом и распеваются во время винных возлияний.

— Почему же я до сих пор их не слыхал? — обиженно скривил губы Гюг Бургундский.

— Потому что они отвратительно грубы, ваше сиятельство, — ответил маркиз де Буска. — Они не для вашего уха.

— Вздор! — возмутился герцог. — Я обожаю скабрезности. Всякий настоящий полководец любил грубую шутку, от которой несло, как из конюшни. Вспомните Цезаря, вспомните Шарлеманя… Приведите ко мне эту бестию, завтра же. Быть может, он исполнит то, что так мудро, задумал сенешаль Жан.

— Зачем же откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, — сказал граф де Сервьер. — Я сейчас же пошлю за Пистолетом.

И действительно, через каких-нибудь полчаса взору герцога явился весьма неприглядный, можно даже сказать, гадкий субъект с лицом нездорового цвета, тощий, но вместе с тем обладающий круглым брюшком, так что можно было подумать, будто он проглотил дыню; выслушав пожелание герцога, он, не долго думая, тотчас же принялся сочинять сатиру на Ричарда, и когда были готовы два куплета, он прочел их, получил одобрение, сопровождавшееся десятком монет, и отправился сочинять дальше, пообещав к утру закончить. Герцог Гюг де Бургонь остался весьма доволен.

— Кажется, это тот самый перчик, который нужен для нашего кушанья. Точнее даже, не перчик, а чеснок. Малый препротивный, сразу видно, что подлец. Я уверен, он справится со своим заданием.

На другой день Пистолет явился к герцогу Бургундскому с готовой песней, слушая которую, присутствующие крякали, покашливали и даже краснели, но одобрительно кивали головами. Песня была наигнуснейшая, наипакостнейшая, хулы на Ричарда возводились невообразимо наглые, такие, что самый лютый враг короля не мог не признать их несправедливости, но при этом нельзя было отказать в таланте сочинителю, его песня пылала остроумием и самые подлые скабрезности в ней подавались не без изящества. Гюг отвалил стихоплету целых два бизанта и повелел объехать с песней все войско.

Вскоре песня, которую многие, не особо разборчивые в том, что хорошо, а что плохо, крестоносцы стали охотно распевать, сидя у костра за чаркой доброго вина, дошла до ушей того, кому она посвящалась. Выяснив, кто сочинитель, Ричард приказал доставить Пистолета к нему во что бы то ни стало. За дело взялся Робер де Шомон, только что приплывший в Святую Землю с Кипра, он быстро разыскал стихоплета, который, боясь козней со стороны оклеветанного им короля, уже собирался на время перебраться куда-нибудь в Тир или Антиохию. Рассмотрев автора гнусной песни, Ричард сказал:

— Видать, дружок, тебя не очень любят женщины, и потому в тебе накопилось столько желчи. Я прощаю тебя, но с условием, что ты споешь мне свою песню сам, и при том с таким же в точности выражением, как ты пел ее Гюгу Бургундскому. Идет?

— Насчет женщин вы точно заметили, ваше величество, — отвечал Пистолет. — Правда, я предпочитаю состоять средь тех, кого не очень любят женщины, нежели в числе тех, кого женщины и мужчины любят через край, но это только так, к слову, а насчет вашего предложения должен заметить, что когда я спел свою песню герцогу де Бургоню, он за это отвалил мне два бизанта. Будете ли и вы столь же щедры?

Ричард в порыве возмущения вскочил с кресла, но успокоился, на губах его заискрилась улыбка, он рассмеялся и затем ответил:

— Ты и впрямь можешь быть назван королем всех нахалов. Пистолет — слишком скромненькое прозвище для тебя. Ладно, если мне понравится твоя манера исполнения, я заплачу тебе два бизанта.

Пистолет, с лица которого так и не сходило наглое «была — не была!» выражение, исполнил свою песню точь-в-точь, как тогда Гюгу Бургундскому. Слушая всю песню целиком (а доселе до Ричарда доходили лишь разрозненные обрывки из разных ее куплетов), король Львиное Сердце то хмурился, то фыркал, а то, краснея до ушей, закатывался громким смехом. Когда Пистолет допел, Ричард, немного поморщившись, произнес:

— Песня гнусненькая, но искра таланта в ней, несомненно, проскакивает. Поешь ты неплохо, хотя мне доводилось слышать многих певцов, по сравнению с которыми твое исполнение — писк комара на фоне соловьиных трелей. Чорт с тобой; бизант я тебе, так и быть, заплачу. Да и то сказать — за одну только твою смелость и нахальство.

Получив совершенно незаслужённый бизант, наглый Пистолет вдруг заявил:

— Ваше величество, если пожелаете, я могу точно такую же песенку сочинить и про Гюга Бургундского, даже еще похлеще, ведь на вас я напраслину возводил, а про герцога я достоверно знаю кое-какие вещи, о которых ему бы не хотелось услышать в песне.

На лице Ричарда изобразилось презрение:

— Вот еще! Неужто ты думаешь, что я сам не смогу сочинить такую песню и мне понадобятся услуги малоталантливого и неотесанного грубияна и клеветника, вроде тебя?

— Вряд ли у вас получится так хлестко, как у меня, — возразил негодяй. — Вы чересчур учтивы и деликатны.

— Бьюсь об заклад, что не прибегая к грубостям, сочиню песню, после которой Гюг де Бургонь от стыда сядет на корабль и уберется отсюда восвояси. Если нет, дам тебе еще три бизанта, а если я выиграю, ты дашь торжественный обет не сочинять больше кансон, содержащих непристойную брань. По рукам?

— Пять бизантов, а не три, и — по рукам.

Двух дней не прошло, как песня Ричарда была сочинена. Бургундский герцог высмеивался в ней с такой едкостью и так точно, что очень скоро все войско крестоносцев знало ее наизусть, и при этом король Львиное Сердце не употребил ни единого бранного или даже грубого слова. Прошла еще неделя, и можно было наблюдать, как Гюг де Бургонь и его люди поднимались по трапу венецианской галеры, дабы в стыде и позоре убраться восвояси к берегам Европы. А в доме, где жил король Ричард, жонглер Пистолет, проиграв в споре, давал клятву не писать больше непристойных песен.

Тем временем о Саладине приходили вести довольно странные — то будто он велел взять под стражу всех своих лучших военачальников, то будто он взялся отвергать свое курдское происхождение от Аюба и доказывает, что его род ведется от какого-то древнего армянского царя, а то и вовсе невероятное — будто Саладин замыслил, отречься от Магомета, принять христианство и побрататься с королем Ричардом. Разумеется, подобные сплетни быстро подвергались проверке и развеивались, но одно становилось ясно — в стане врага начиная с лета творится что-то неладное, великий султан ссорится со всеми своими приближенными и некоторые из них уже оставили свою службу у него, а это могло быть сигналом только к одному — к тому, что пора, и как можно скорее, собирать новый поход на Иерусалим. Посоветовавшись с великими магистрами тамплиеров и госпитальеров, Ричард объявил о походе и вскоре двинул войска на восток. Коннетабль ордена тамплиеров Робер де Шомон сопровождал его, а полный ровесник Робера, сенешаль Жан де Жизор, отбыл в Аккру дабы распорядиться относительно подключения к походу находящихся там войск.