А. Сахаров (редактор) - Исторические портреты. 1762-1917. Екатерина II — Николай II

Павлу зачитали акт отречения, и когда он начал обличать заговорщиков в неблагодарности, те бросились на него с кулаками. Николай Зубов переломил императору правую руку. Ему плевали в лицо, таскали за волосы по полу, избивали. Затем Аргамаков снял свой шарф и набросил его на шею Павла. Уже хрипя и теряя сознание, Павел молил о пощаде.

«Тотчас после совершения своего дела заговорщики проявили свою радость в оскорбительной, бесстыдной форме, без всякой меры и приличия, — вспоминал впоследствии князь Адам Чарторыйский. — Это было безумие, общее опьянение, не только моральное, но физическое, так как погреба во дворце были разбиты, вино лилось ручьями за здоровье нового императора и героев переворота. В первые за этим дни пошла мода на причисление себя к участникам заговора; каждый хотел быть отмеченным, каждый выставлял себя, рассказывая о своих подвигах, каждый доказывал, что был в той или другой шайке, шел одним из первых, присутствовал при фатальной катастрофе.

Среди бесстыдства этого непристойного веселья император и императорская фамилия не показывались, запершись во дворце в слезах и ужасе».

Наутро все подробности этого жуткого убийства конечно же стали известны в высших эшелонах власти. Не мог не знать о них и Александр.

В эту ночь Александр, по существу, произвел двойной дворцовый переворот, он отодвинул от власти не только отца, но и мать.

Около часа ночи Пален вошел в комнату Александра. В это время тот, одетый и в сапогах, спал, лежа ничком на кровати. Пален тронул его за плечо, и когда Александр проснулся, то сообщил ему, что Павел скончался от апоплексического удара. Александр разрыдался. Тогда Пален жестко сказал ему: «Хватит ребячества! Благополучие миллионов людей зависит сейчас от Вашей твердости. Идите и покажитесь солдатам!» Александр такую твердость проявил. Он вышел на балкон и произнес краткую речь перед подошедшими полками: «Мой батюшка скончался апоплексическим ударом. Все при моем царствовании будет делаться по принципам и по сердцу моей любимой бабушки, императрицы Екатерины».

Армии был брошен жирный кусок. И полки ответили ему радостными возгласами. Промолчали лишь преображенцы.

Когда, узнав об убийстве мужа, императрица в ярости потребовала, чтобы вся полнота власти перешла к ней, заговорщики заперли ее в покоях. А Александр промолвил: «Только этого еще не хватало!» Этот факт указывает, что он не просто хотел освободить Россию от власти деспота (такова была официальная цель заговора), не просто спасти себя, мать и брата от гибели, но и сам стремился к власти в обход и Павла, и Марии Федоровны. А. Чарторыйский обратил на это внимание и записал в своих воспоминаниях: «Я никогда ничего не слышал о первом свидании матери и сына после совершенного преступления. Что говорили они друг другу? Какие могли они дать друг другу объяснения по поводу того, что произошло? Позже они поняли и оправдали друг друга, но в эти первые страшные минуты император Александр, уничтоженный угрызениями совести и отчаянием, казалось, был не в состоянии произнести ни одного слова или о чем бы то ни было подумать. С другой стороны, императрица, его мать, была в состоянии исступления от горя и злобы, лишавших ее всякого чувства меры и способности рассуждать».

Но, проявив мужество, волю, решимость в эту страшную для него минуту, Александр не рассчитал своих душевных сил. И это был, наверное, главный итог той мартовской ночи, которая нависла над его чувствами дамокловым мечом в течение всей оставшейся жизни. Заметим, что это был первый опыт на всем протяжении страшной истории русского правящего дома: убивали родных и двоюродных братьев, сажали в темницы и уничтожали сыновей и внуков, свергали с престола и убивали мужей. Но сын покусился на жизнь отца впервые, и это первенство досталось на долю Александра, который, казалось, вовсе не готов был к этой страшной миссии.

Гораздо более подходил для этой роли жестокий и прямолинейный Константин или властолюбивый, холодный Николай, но Александр с его республиканскими замашками, гуманистическими взглядами, ненавистью к насилию — в этом было что-то противоестественное, какой-то знак судьбы. Чувство самосохранения и притягательная сила власти, которая медленно, но неумолимо втягивала его в свое лоно, в конце концов определили выбор Александра, но он, конечно, не мог рассчитать жизненные последствия этого выбора.

В ту же первую ночь своего правления, свидетельствовали мемуаристы, он предался отчаянию. И хотя вера этим свидетельствам не очень велика и вполне возможно, что хор его верных сторонников стремился отстранить от императора страшную тень отцеубийцы, но уже то, что они все же говорили об этом, указывает на некоторые реальные факты самочувствия Александра.

Когда, по сведениям Ланжерона, Александру объявили, какой ценой тот вступил на престол, император предался отчаянию и в величайшей горести говорил: «Скажут, что я убийца; мне обещали не посягать на его жизнь; я самый несчастный человек в мире».

По свидетельству А. Чарторыйского, Александр «предался отчаянию… Мысль, что он был причиной смерти отца, была для него ужасна; он чувствовал, словно меч вонзился в его совесть и черное пятно, казавшееся ему несмываемым, навсегда связалось с его именем… Целыми часами оставался он один, молча, с угрюмым неподвижным взглядом. Это повторялось ежедневно; он никого не хотел тогда видеть подле себя». И впоследствии, считает Чарторыйский, после того как миновала военная гроза 1812 года, позади осталось послевоенное устройство Европы, отвлекшее на время все силы и способности Александра, он снова и снова возвращался к все той же «ужасной мысли», «именно благодаря ей он впал с течением времени в такое уныние, дошел до такого отвращения к жизни и поддался, быть может, несколько преувеличенной набожности, которая является единственно возможной и действительной опорой человека среди мучительных страданий».

Власть надвинулась на Александра сразу, без подготовки, в одном из своих самых отвратительных обличий, и для его человеческой личности вопрос состоял в том, сумеет ли он устоять, достойно противостоять ей, как это он мнил в пору своих юношеских мечтаний, или она окончательно втянет его в свой жернов, перемелет и выдаст очередной готовый образец обычного властителя — жестокого, беспринципного, готового ради удержания ее на все. Вопрос этот он решал в течение всей своей жизни, так и не дав на него ни отрицательного, ни положительного ответа. И в этом, видимо, состояла его драма как человека и правителя.

Конечно, никакие высокие цели этой власти, облеченные в пропагандистские клише своего времени и выраженные, в частности, в его манифесте по случаю вступления на престол и последующих многочисленных документах эпохи, не могли оправдать его перед самим собой.