Борис Савинков - Конь бледный

Вот я иду тернистым путем. На узкой моей тропинке стоит он, ее муж. Он мешает мне: она любит его.

Я смотрю, как в садах изнемогает усталая осень. Рдеют холодные астры, облетают сухие листья. Утренники свивают траву. В эти дни увя-данья четко встает привычная мысль. Я вспоминаю забытое слово:

Если вошь в твоей рубашке Крикнет тебе, что ты блоха, Выйди на улицу И — убей!

Генрих все эти дни прожил в Москве. У него в Замоскворечье семья. Только сегодня он уезжает в Петербург к Эрне.

Он отдохнул, пополнел и окреп. Глаза у него блестят и уже нет вялых слов. Я давно не видел его.

Мы сидим с ним в трактире. Здесь когда-то бывал с нами Ваня. Генрих ест и в промежутках между едой говорит:

— Читали, Жорж, что в «Революционных Известиях» пишут?

— О чем?

— Да о генерал-губернаторе.

— Нет, не читал.

Он возмущен и говорит горячо:

— Пишут о значении не только для Москвы, но и для всей России. Я согласен: этот акт — перелом. Теперь увидят, как мы сильны, поймут, что партия победит, не может не победить.

Он вынимает тонкий листок печатной бумаги.

— Вот, Жорж, прочтите.

Мне скучно слушать его, скучно читать. Я отстраняю бумагу рукой. Я говорю с неохотой:

— Спрячьте. Не стоит.

— Что вы? Как же не стоит? Ведь для этого вся работа.

— То есть, чья же работа?

— Наша работа, конечно.

— Для газетной статьи?

— Вы смеетесь … Печатное слово необходимо. Нужна пропаганда террора. Пусть массы поймут, пусть идея борьбы проникнет в деревню. Разве не так?

Мне скучно. Я говорю:

— Бросим об этом. Слушайте, Генрих, вы ведь, любите Эрну? ..

Он роняет ложку в тарелку и густо краснеет. Потом дрогнувшим голосом говорит:

— Откуда вы знаете?

— Знаю.

Он в смущеньи умолк.

— Ну, так берегите ее… И желаю вам счастья.

Он встает, долго ходит по грязному кабинету. Наконец, говорит тихо:

— Жорж, я вам верю. Скажите мне правду.

— Что вам сказать?

— А вы не любите Эрну?

Мне смешно его хмурое, в красных пятнах, лицо. Я громко смеюсь.

— Я? Люблю Эрну? Что вы? Бог с вами.

И никогда .. . никогда не любили?

Я говорю раздельно и ясно:

— Нет. Не любил.

Его лицо расцветает счастливой улыбкой. Он приветливо жмет мне руку.

— Ну, еду. Прощайте.

Он быстро уходит. Я долго сижу один за грязным столом, между грязными тарелками. И вдруг безудержно смешно: я люблю, она любит, он любит … Что за скучная песня.

Я сегодня не видел Елены. Я ушел вечером в Тиволи. Как всегда бесстыдно гремел оркестр, пели цыгане. Как всегда бродили женщины между столов, и их платья шуршали шелком. И я, как всегда, скучал.

За соседним столом пьяный морской офицер. Блестит в стаканах вино, вспыхивают бриллианты у дам. До меня долетает смех и бессвязный говор. Медленно ходит стрелка часов.

Вдруг я слышу:

— Что вы скучаете здесь?

Офицер, шатаясь, протягивает мне стакан. У него багровые щеки и подстриженные усы. Такие усы носил генерал-губернатор.

— Как вам не стыдно скучать … Позвольте представиться: Берг… Пойдемте к нам, за наш стол … Дамы вас просят …

Я встаю, называю себя:

— Инженер Малиновский.

Мне все равно, где сидеть: я лениво сажусь за их стол. Все смеются, все чокаются со мной. Плачут скрипки, а за окном сереет рассвет.

Вдруг я слышу, кто-то спросил:

— Где Иванов?

— Какой Иванов?

— Да полковник Иванов. Куда девался Иванов?

Я вспоминаю: начальник Охранного отделения Иванов. Уж не его ли зовут? Я наклоняюсь к плечу соседа.

— Извините, не жандармский ли полковник Иванов?

— Ну да … конечно … Он самый … друг и приятель …

Меня жжет желанный соблазн. Я не встану. Я не уйду. Я знаю: этот Иванов, конечно, носит с собою мой портрет. Я щупаю револьвер и жду.

Входит Иванов. Он похож на купца, рыжебородый и толстый. Грузно садится за стол и пьет водку. Нас, конечно, знакомят.

— Малиновский.

— Иванов.

Он пришел сюда пить и мне опять уже скучно.

Вот опять желанный соблазн, — подойти к нему и шепнуть:

— Джордж О'Бриен, полковник.

Но я молча встаю. На дворе плачет дождь, спит каменный город. Я один. Мне холодно и темно.

Я спрашиваю себя: зачем я в Москве? Чего я могу добиться? Елена только любовница. Она никогда не будет женой. Я знаю это и все-таки не могу уехать. Я знаю также, что лишний день — лишний риск и что на карте стоит моя жизнь. Но я так хочу.

В Версале, в парке, с веранды видны озера. Между нежными боскетами и кокетливыми клумбами их берега чертят четкие линии. Влажным дымом клубятся фонтаны, молчат зеркальные воды. И над ними сонный покой.

Я закрываю глаза: я в Версале. Я бы хотел забыть об Елене, я бы хотел сегодня покоя. Течет река жизни. День встает и уходит. А я, как раб на цепи, с моей любовью.

Где-то вдали ледяная высь. Горы блещут лазурью, девственным снегом. Люди мирно живут у их ног, мирно любят и с миром же умирают. Им светит солнце, их греет любовь. Но, чтобы жить, как они, нужны не гнев и не меч… И я вспоминаю Ваню. Может быть, он и прав, но белые ризы не для меня: Христос не со мной.

— Милый мой, отчего ты всегда печальный, — говорит мне Елена, — разве я не люблю тебя? Вот смотри, я подарю тебе жемчуг.

Она снимает с пальца кольцо. В золотом кольце, как слеза, большая жемчужина.

— Береги ее … Это моя любовь. Она доверчиво обнимает меня.

— Ты горюешь, что я тебе не жена? О, я знаю: брак, — привычка любви, вялая, без блеска любовь. А тебя я хочу любить … Я хочу красоты и счастья…

И задумчиво говорит еще:

— Почему люди пишут разные буквы, из букв слагают слова, из слов — законы? Этих законов библиотеки. Нельзя жить, нельзя любить, нельзя думать. На каждый день есть запрет… Как это смешно и глупо .. . Почему я должна любить одного? Скажи, почему?

И я опять ничего не умею ответить.

— Вот видишь, Жорж, ты молчишь. Ты тоже не знаешь. Разве ты никого не любил? . .

Мне жутко. Да, я любил не одну и я никогда не знал, зачем пишут законы. Она говорит мои же слова. Но теперь я в них чувствую ложь. И я хочу ей об этом сказать, но не смею.

У ней тяжелые, черные косы. Они упали на плечи. В темной рамке кудрей лицо ее бледнее и тоньше. И глаза ее ждут ответа.

Я молча целую ее. Я целую ее невинные руки, ее сильное молодое тело. Поцелуи мучат меня. Вот опять завороженная мысль, — мысль о том, кто, как я, целует ее, и кого она любит. И я говорю:

— Нет, слушай, Елена … Или он, или я … Она смеется.

— Вот видишь: я раба, а ты господин… А если я не хочу выбирать? .. Скажи, зачем выбирать?

За окном шумит дождь. В полутьме я вижу ее силуэт, ее большие, черные ночью, глаза. И я говорю, бледнея:

Я хочу так, Елена.

Она грустно молчит.

— Выбирай.