Евгений Федоров - Хозяин Каменных гор

Так же как и в первый раз, он сел в тележку и немедленно уехал в Выборг. На душе у него стало тяжело и грустно от незаслуженной обиды.

После знаменательного праздника Потемкин прожил в Петербурге еще три месяца. Между тем военные дела призывали его в армию. Светлейший, казалось, не понимал этого и вел безнадежную борьбу с Зубовым Потемкин нервничал. К этому находились важные причины. Несмотря на то, что он не находился в армии, русские войска под начальством князя Репнина одержали ряд побед. В эти дни взяли штурмом Анапу, при Канаврии разгромили турецкий флот. Но решающее сражение произошло 28 июня, когда при Мачине талантливый полководец Репнин одержал блестящую победу над визирем.

Закрывшись у себя в отдаленном покое, Потемкин в раздражении ходил из угла в угол, набросив на плечи лишь халат и хлопая на ходу старыми шлепанцами. Несколько раз он вызывал генерал-аудитора и приказывал ему писать послания Репнину, но вдруг спохватывался, рвал их и отсылал Демидова от себя. Несомненно, что светлейший в душе завидовал Репнину, злился и свое недовольство вымещал на приближенных. Лишь услужливый Попов сумел написать весьма льстивое и осторожное письмо Репнину, давая понять ему, что в дальнейшем надлежит не предпринимать никаких решительных действий без повеления светлейшего. Но это, однако, не помогло. Демидов видел, как исчезало обаяние Потемкина. В Санкт-Петербурге потихоньку заговорили о том, что и без князя одерживаются победы над турками.

Понимая всю ложность своего положения, светлейший стал задерживать спешные запросы Репнина. С юга ежедневно прибывали курьеры с письмами, но Потемкин не принимал посланцев, и те подолгу томились в ожидании ответов. Много раз они обращались к генерал-аудитору, чтобы тот доложил о них светлейшему, но Демидов боялся исполнить просимое, зная, что Потемкин не терпит напоминаний. Да и кто посмел бы обратиться к нему с подобными вопросами, когда князем снова овладела черная ипохондрия!

Назидание Потемкину пришло внезапно от самой императрицы. Однажды, в ожидании государыни, за завтраком сидели граф Алексей Орлов и вельможа Нарышкин. Беседа шла о войне.

— Почему так долго из армии нет известий? Что случилось, коли князь Репнин бездействует? — воскликнул Нарышкин.

Орлов промолчал. Он неторопливо собрал со стола все ножи и, выразительно взглянув на собеседника, любезно попросил:

— А нельзя ли отрезать кусочек сего поджаристого поросеночка?

Нарышкин деликатно поторопился выполнить просьбу графа. Туда-сюда, а ножей нет.

— Вот видишь, — сказал Орлов, — так и Репнину ничего не дают делать, как же после сего действовать?

На другой день государыня спешно вызвала к себе правителя потемкинской канцелярии. Ранним утром Попов явился на прием во дворец. Государыня вышла не в духе. Глядя в упор на генерал-майора, она спросила:

— Правда ли, что целый эскадрон курьеров от князя Репнина живет в Санкт-Петербурге?

Попов в замешательстве признался:

— До десяти наберется, ваше величество!

— А зачем вы их держите? — полюбопытствовала императрица.

— Нет приказаний светлейшего.

— Ах, так! Скажите князю, чтобы непременно сегодня ответил Репнину, что понужнее. А мне пришлите записку, в котором часу ваш курьер уедет!

Потемкин в ночь отправил курьеров, а отославши их, вызвал генерал-аудитора и раскричался:

— Почему не допустили ко мне гонцов? Расказню тебя, Демидов!

Николай Никитич молча проглотил обиду; все знали, что ругань была лишь для отвода глаз…

Раздраженный Потемкин снова целые дни валялся на диване. Сколько времени длилась бы неопределенность — неизвестно, но государыня вынуждена была покончить с этим. От побед на юге зависела судьба страны. Императрица решила через Зубова или Безбородко передать Потемкину приказ немедленно выбыть в армию, но ни тот, ни другой не осмелились пойти к нему с подобным поручением. Тогда Екатерина Алексеевна сама пошла в покои светлейшего и твердо объявила ему свою волю.

И странно: всегда своенравный, упрямый и строптивый, Потемкин на сей раз сделался кротким и послушным.

Двадцать четвертого июля он выехал из Царского Села с тяжелой тоской на сердце. Пожелтевший, мрачный, он со скорбью оглянулся на Санкт-Петербург и горестно вздохнул: «Придется ли сюда вернуться?» Отвалившись в угол кареты, Потемкин сидел безмолвно, с закрытыми глазами.

На первом привале, подойдя к экипажу, Демидов увидел, что из-под ресниц князя блеснули слезы.

— Что с вами, ваше сиятельство? — обеспокоенно спросил генерал-аудитор.

— Оставь, Демидов! И без тебя тяжело на душе!

Сказал и замолчал. Так и не вышел он из кареты, приказав везти дальше.

Восемь дней мчался на юг Потемкин, стремясь скорее попасть в Яссы. Адъютант Николай Демидов охрип от брани, разнося в пух и прах станционных смотрителей и торопя фельдъегерей скакать вперед по тракту с известием о проезде князя. На почтовых стоянках никого не допускали к светлейшему: он не хотел выслушивать доклады губернаторов, принимать генералов и представителей дворянства. Едва успевали сменить запаренных коней, как Потемкин уже нетерпеливо кричал:

— Гони!

Однако ни бешеная езда, ни широкие степные просторы, которые всегда его успокаивали, не приносили забвения. Угрюмый, молчаливый, он сидел в углу дормеза, устало опустив голову. Всегда любивший сытно и вкусно поесть, он долгое время не притрагивался к пище.

Чтобы развеселить светлейшего и заставить его есть, Николай Никитич пошел на некоторые ухищрения.

— Ваша светлость, вам надо перекусить да подкрепиться вином! — предложил он на одной остановке.

Потемкин молчал.

— Здесь приготовили для вас хороший ужин! — не отставал адъютант!

— Поди прочь! — заревел в гневе светлейший.

Но Демидов знал нрав Потемкина и не убежал от брани. Он смолчал, а через полчаса снова подскакал к дормезу и, наклонясь к окну, вкрадчиво проговорил:

— Тульские гольцы имеются, только что из воды, а калачи еще горячие. Право, все это стоит внимания вашей светлости!

Стекло в дормезе опустилось. Николай Никитич заговорщицки посмотрел на Потемкина и умильным голосом продолжал:

— Алексинские грузди и осетровая икра заслуживают вашей снисходительности!

— Гм!.. — поперхнулся светлейший и сделал рукой протестующий жест.

— Есть и ерши крупные, животрепещущие, так и просятся в уху!..

— Сатана! — выкрикнул Потемкин и высунулся в окно. — Что там еще?

— Сверх того, ваша светлость, здесь, на станции, мигом приготовят и яичницу-глазунью!

— Стой! Вели открыть карету! — сдался наконец Потемкин, соблазненный заманчивыми блюдами.

Он вышел из дормеза, вытянулся во весь богатырский рост, сладко зевнул: