Мигель Делибес - Еретик

— Расширилось достаточно, доктор, но я не вижу, чтобы сеньора как-то участвовала. Она совершенно пассивна.

— Дайте ей ревень.

Пациентка потерла себе живот листом ревеня. При каждой схватке она прятала лицо в подушку, но не старалась напрячься.

— Тужьтесь, — говорил доктор. Замешательство усиливалось.

Доктор сел на низкий табурет. Услышав стоны роженицы, обернулся к ней.

— Тужьтесь!

— Я не могу, доктор.

Дон Франсиско де Альменара поднялся. Головка видна, она маленькая.

— Почему она, черт возьми, не выходит? — недоумевал он.

Но прошло еще полчаса, а все было по-прежнему. Отверстие расширилось, однако донья Каталина не делала никаких усилий.

— Виктория! — крикнул, наконец, доктор, теряя терпение. — Пожалуйста, принесите кресло для рожениц!

Сам дон Бернардо помог занести кресло в спальню. Это было сооружение из дерева и кожи — сиденье находилось ниже, чем подставка для ног, и на поручнях были два ремня, чтобы пациентка могла, напрягаясь, за них ухватиться. Повитуха и кухарка Бласа помогли донье Каталине перебраться в кресло. Исхудавшая роженица с задранными кверху ногами и белевшими на черной коже ягодицами представляла зрелище жалкое и нелепое. Наступили схватки, и доктор сказал: «Напрягитесь!». Она сморщила лицо, но когда боль отпустила, начала беспокоиться и раздраженно приказала мужу выйти и ждать в соседней комнате, — ей-де неприятно, что он видит ее в таком ужасном положении. Дон Бернардо никогда не думал, что рождение ребенка это такой долгий и мучительный процесс.

В половине третьего ночи 31 октября 1517 года расширение отверстия практически завершилось, но ребенок не выходил, а донья Каталина только кричала, но ничего со своей стороны не предпринимала, чтобы ускорить роды. И в этот момент доктор Альменара произнес фразу, которая потом разнеслась по городу: «Ребенок приклеился!» — сказал он. Как раз в этот миг произошло нечто немыслимое: головка младенца исчезла из виду, а вместо нее показалась ручка с раскрытой ладошкой, которая помахивала, как бы прощаясь или приветствуя. Да так и осталась, только поникла и увяла, вроде пениса, между раздвинутых бедер дамы.

— Этот негодник перевернулся, — воскликнул доктор вне себя от ярости. — Хватайте его, да побыстрей.

Повитуха открыла свою корзину, достала фляжку с укропным маслом и кусок сливочного масла, растерла оцепеневшую ручонку обоими снадобьями и быстро, очень профессиональным и умелым движением засунула ее обратно в материнское лоно. Пациентка не сопротивлялась, а когда заметила, что доктор снимает с пальца перстень с изумрудом и кладет его на ночной столик, на нее нашла неодолимая слабость, словно доктор обезоружил свою руку, и теперь всю ответственность возложил на нее, донью

Каталину. Совершенно неожиданно произошло, однако, нечто противоположное. Она внезапно ощутила в животе руку доктора — он ухватил плечико младенца своими тонкими пальцами и повернул его так, что маленькая головка снова появилась в устье матки. Донья Каталина, которая, позабыв о приличиях, вопила и бранила всех присутствующих, почувствовала в тазу прилив энергии, завизжала, напряглась изо всех сил, подбадриваемая повитухой: «Так, так!» и, внезапно, окровавленный комок розового мяса вылетел, как пушечное ядро, с такой силой, что доктор еле увернулся от удара по голове, и ребенок упал на белое полотенце, которое повитуха держала наготове развернутым.

— Мальчик! — воскликнула она с изумлением. — Какой крохотный, ну прямо котенок.

В спальню вбежал дон Бернардо, и доктор Альменара, мывший в тазу руки, испытующе глянув на него, сказал:

— Получайте сыночка, сеньор Сальседо. Вы с супругой уверены, что правильно считали? Судя по размерам, он похож на семимесячного.

Однако напряжение, стыд, усилия доньи Каталины, которая впервые в жизни самостоятельно выполнила некое дело, не прибегая к помощи наемных рук, имели весьма прискорбные последствия. Она почувствовала крайнее изнеможение и бессилие и, когда наутро ей принесли ребенка, чтобы она его покормила, малыш отвернул головку от соска, сотрясаемого ее судорожными рыданиями. Доктор Альменара, присутствовавший при этой реакции новорожденного, тщательно прослушал донью Каталину, положил руку с перстнем на левую грудь больной, повернулся к дону Бернардо и его родственникам, неожиданно появившимся в доме, и произнес еще одну из своих лаконичных фраз:

— У роженицы жар. Придется искать кормилицу.

Связи семьи Сальседо простирались по всему городу и окрестным селениям. Дон Игнасио, оидор Канцелярии, где в то утро готовились к прибытию короля, отдал распоряжение своим подчиненным: срочно требуется молодая кормилица, недавно родившая, здоровая и согласная поселиться в доме родителей младенца. В Парамо поставщики шерсти получили от дона Бернардо такое же задание: семье Сальседо срочно требуется кормилица. В полдень следующего дня явилась девушка, почти подросток, родом из Сантовении, мать-одиночка, у которой ребенок родился мертвым, и молоко пошло всего четыре дня назад. Донье Каталине, еще не слишком обессилевшей от жара, кормилица понравилась — высокая, стройная, приветливая, с приятной улыбкой. Она производила впечатление девушки веселой, несмотря на все свои беды. И когда младенец свернулся клубочком на ее груди и целый час, не отрываясь, сосал, после чего уснул, донья Каталина была тронута. Материнское чувство девушки было видно в ее прикосновениях, в заботливой нежности, с какой она убаюкивала дитя, в трогательной гармонии обоих в час кормления. Очарованная донья Каталина без колебаний наняла ее и хвалила безудержно. Так получилось, что проворная Минервина Капа, родом из Сантовении, пятнадцатилетняя неудачливая мать, вошла в состав челяди семейства Сальседо на улице Корредера-де-Сан Пабло, дом номер пять.

Не встретила сопротивления Минервина и на кухне, где кухарка Бласа, внешне покорная, была по сути крепким орешком. До появления Минервины она два раза покормила младенца молоком ослицы, разведенным водой и сильно подслащенным, как когда-то поступала ее мать, и донья Каталина опасалась враждебного приема. Однако сеньору Бласу заинтересовало происхождение девушки, и как только они встретились, кухарка спросила, не знает ли она в своей деревне некоего Педро Ланусу, отца двух смазливых и легкомысленных девушек. Не успела она закончить свой вопрос, как Минервина расхохоталась.

— У них вся семья — «просветленные» [46], сеньора Бласа.