Георг Эберс - Дочь фараона

– Заметил ли ты поразительное сходство между ним и одним на моих родственников?

– Да, государь. Гаумата похож на твоего брата Бартию до того, что в школе жрецов в Рагэ, где он находится еще и теперь, его постоянно называли князем.

– Не был ли он в недавнее время в Вавилоне?

– В последний раз он был во время праздника нового года.

– Правду ли ты говоришь?

– Мое платье и моя должность делали бы меня вдвойне виновным, если бы я вздумал открыть рот для лжи.

При этих словах царь покраснел от гнева и вскричал:

– Однако же ты лжешь, так как Гаумата был здесь вчера вечером! Ты дрожишь, имея на это основательную причину!

– Моя жизнь принадлежит тебе; однако же я, верховный жрец, клянусь высочайшим богом, которому верно служил тридцать лет, что мне ничего не известно о вчерашнем пребывании брата моего в Вавилоне.

– Черты твоего лица носят печать правдивости, – заметил Камбис.

– Ты знаешь, что во вчерашний высокоторжественный день я ни на одну минуту не отходил от тебя.

– Знаю.

Двери снова отворились, чтобы впустить трепещущую Мандану. Верховный жрец посмотрел на нее вопросительно и с удивлением. От замечательно зорких глаз царя не укрылось то, что служанка находилась в каких-то отношениях с Оропастом, поэтому он спросил жреца, не обращая внимания на дрожавшую девушку, которая лежала у его ног:

– Знаешь ты эту женщину?

– Да, государь. Через меня она получила важное место начальницы всей прислуги при – да простит ей Аурамазда! – при дочери египетского царя.

– Что побудило тебя, жреца, покровительствовать этой молодой женщине?

– Ее родители умерли во время той же моровой язвы, которая похитила моих братьев. Ее отец был почтенный жрец и друг нашего дома; поэтому мы взяли девочку к себе, памятуя высокое учение: «Если ты не даешь ничего чистому человеку и его сиротам, то ты будешь выброшен чистой покорной землей в жгучую крапиву, в самые мучительные страдания и страшнейшие места». Таким образом, я сделался опекуном и воспитывал ее вместе с моим младшим братом, пока он не поступил в школу жрецов.

Царь обменялся с Фанесом значительным взглядом и спросил:

– Почему ты не оставил при себе девушку, которая, по-видимому, так красива?

– Когда ей надели серьги, я счел приличным удалить ее из моего жреческого дома и позаботиться о ее независимой будущности.

– Когда она выросла, виделась она с твоим братом?

– Да, государь. Когда Гаумата посещал меня, я позволял ему обращаться с Манданой, как со своей сестрой; но когда потом заметил, что к детской дружбе начинает примешиваться юношеская страсть, то моя решимость удалить от себя девушку сделалась тверже.

– Мы знаем довольно, – сказал царь, дав верховному жрецу знак удалиться. Затем он взглянул на девушку и сказал ей:

– Встань!

Мандана встала, шатаясь и трепеща.

– Рассказывай, что знаешь ты о вчерашнем вечере, но помни, что ложь принесет тебе смерть.

Колени испуганной девушки задрожали так сильно, что она едва могла стоять, губы ее онемели от страха.

– Мое терпение коротко! – снова вскричал Камбис.

Мандана вздрогнула, побледнела еще сильнее и почувствовала себя неспособной говорить еще более, чем прежде. Тогда Фанес подошел к разгневанному царю и только просил Камбиса позволить ему выслушать эту женщину, говоря, что ее губы, сомкнутые теперь страхом, откроются от ласковых слов.

Царь кивнул в знак согласия, и предсказание египтянина оправдалось. Едва он уверил Мандану в доброжелательстве к ней всех присутствующих, положил свою руку на ее голову и начал говорить с ней ласково, как из глаз ее полились слезы и чары, которые сковали ее язык, исчезли. Прерывая свой рассказ всхлипываниями, она рассказала все, что знала, не умолчав и о том, что Богес покровительствовал свиданию ее с Гауматой, и закончила словами:

– Я хорошо знаю, что заслужила смерть и что я самое дурное и неблагодарное существо в мире; но все это несчастье было бы для меня невозможно, если бы Оропаст позволил своему брату жениться на мне!

При этих словах, произнесенных тоном страстного томления, она снова зарыдала, между тем как ее серьезные слушатели, даже сам царь, не могли удержаться от улыбки.

Эта улыбка спасла находившуюся в большой опасности жизнь молодой девушки. Но после всего, пережитого Камбисом, он едва ли улыбнулся бы, если бы Мандана, с тем тонким инстинктом, который является женщинам на помощь всего более в минуту грозящей им опасности, не сумела угадать и употребить в свою пользу слабую струну царя. В своем рассказе она гораздо больше, чем это было необходимо, останавливалась на радости, которую выказала Нитетис, получив от него подарок.

– Тысячу раз, – вскричала Мандана, – моя госпожа целовала вещи, которые принесли к ней от тебя, – о царь! – но чаще всего губы ее прижимались к тому букету, который ты сорвал для нее несколько дней тому назад своими собственными руками.

И когда этот букет начал увядать, тогда она разобрала его, цветок за цветком, тщательно расправила их листики, заложила их между шерстяными платками и собственноручно поставила на них свой тяжелый золотой ящик с благовониями, чтобы высушить их и сохранить на память о твоей доброте!

Когда Мандана заметила, что черты строгого судьи просияли при этих словах, то она ободрилась еще более, вложила в уста своей госпожи нежные слова, которых та вовсе и не говорила, и прибавила, что она, Мандана, слышала сто раз, как Нитетис с невыразимой нежностью произносила во сне имя Камбиса. Наконец она заключила свой рассказ слезной просьбой о помиловании.

Царь без гнева, но с безграничным презрением посмотрел на Мандану, оттолкнул ее ногой и вскричал:

– Прочь с глаз моих, ты, собачонка! Кровь, подобная твоей, запачкала бы топор палача! Прочь с глаз моих!

Мандана не заставила себя долго просить оставить залу. Это «прочь с глаз моих» показалось ей сладкой музыкой. Она стремительно помчалась через широкий двор и закричала, как безумная, теснившемуся на улице народу: «Я свободна! Я свободна!»

Едва она оставила залу, как Датис, глаз царя, снова подошел к нему и сообщил, что начальник евнухов пропал и что поиски его оказались напрасными. Богес загадочным образом исчез из висячих садов; впрочем, он, Датис, приказал своим подчиненным отыскать беглеца и доставить его живого или мертвого.

При этом известии царь снова вспыхнул внезапным гневом и погрозил начальнику полиции, – который благоразумно умолчал перед своим повелителем о волнении народа, – тяжким наказанием, если беглец не будет схвачен к следующему утру.

Едва Камбис сказал это, как жезлоносец ввел одного из евнухов Кассанданы, через которого она просила у своего сына свидания с ним.