Александр Торопцев - Бросок на Альбион

– Очень красивая девочка Матильда Фландрская. – И точно так же – будто бы невзначай – спросил у спутника своего: – Ведь она красива?

– Совсем она девчонка! – буркнул герцог, не желая говорить на ненужные для него темы.

– Этот изъян быстро проходит, – Эдуард, хоть и мягкий был человек, мог держать любого собеседника в приятной ему теме. – Фигурка стройная, через год-другой такой прелестной девушкой станет! Потомок Карла Великого и короля Альфреда.

Эдуард осекся, понял, что сказал лишнее. Вильгельм насупился, буркнул по-мальчишески непримиримо:

– Девчонка она, и все.

Через два года – Эдуард уже стал королем Англии – дюк Нормандский уже одержал свою первую победу, правда, в небольшом сражении. Матильда Фландрская, естественно, с родителями, прибыла на званый пир к королю Франции.

Вильгельм увидел ее, вспомнил слова Эдуарда, почувствовал робкое желание сказать что-то Матильде, но подойти к ней сам не смог, хотя раньше подходил смело, ни о чем не думая. Такого состояния души юный победитель еще не испытывал, это его злило. Девчонка! Ничего особенного! Ни меча у нее нет в руках, ни секиры. Да и родители – хоть и славных родов потомки, но такие бедные, что это бросилось в глаза даже дюку Нормандии: дочь они нарядили, а сами выглядели слишком просто для пира в замке французского короля, хотя гордости своей при этом не теряли. Вильгельм злился на себя самого, хотел встать из-за стола, длинного, как меч, покинуть пир, вскочить на рослого гасконца и ускакать в Руан, чтобы в быстрой скачке под свист осеннего ветра сбросить с души эту противную робость, это ненавистное Вильгельму чувство неловкости. В Руане он никогда еще не испытывал такое чувство.

Он встал и, стараясь не привлекать к себе внимания, пошел слишком уж осторожно для его быстрой натуры к двери. Генрих возник перед ним так неожиданно, что юноша, ростом уже опередивший своего доброго опекуна, вздрогнул:

– Пойдем, я тебя представлю Матильде и ее родителям, – сказал король.

– Зачем? – спросил Вильгельм, удивился («Неужели он забыл, что еще два года назад он сам же меня знакомил с ними?!»), но сказать об этом не решился или не успел.

Матильда посмотрела на него с улыбкой, что-то шепнула матери, гордой, не злобной на вид. Второе знакомство состоялось.

– Как ты вырос, Вильгельм! – воскликнула мать Матильды.

Потом был какой-то разговор между дюком Нормандии и графом Фландрии, потом куда-то исчез король, осталась одна Матильда, затем их окружили дети – робость угасла, затаилась где-то в глубине души, но точно так же угасла, затаилась, спряталась где-то уверенность шестнадцатилетнего победителя и его гордость: «Я делаю всегда то, что мне надо».

Дюк Нормандии стоял в окружении детей и не мог оторваться от них, маленьких, шумных, болтающих наперебой о чем-то с Матильдой. Отойти бы да… Генрих I и в этот раз выручил его, взял за локоть, повел из замка во двор, где готовились к состязанию рыцари.

– Она мила, эта девочка! – сказал король и с глупой ухмылкой добавил: – Потомок Карла Великого и Альфреда, какая кровь!

– Люди Севера били этих потомков и будут бить! Подгнила кровь, – резанул Вильгельм, не сдержался, надоело ему томить в себе злость.

Генрих I вздрогнул от неожиданности, остановился, не зная, как ответить на эту – нет, не мальчишескую, но именно потомственную – нормандскую злость, промолчал, пошел дальше.

Вильгельму понравилась робкая реакция короля Франции. Отношения с ним у юного герцога внешне оставались добрыми еще несколько лет, но оба они понимали, что разрыв неизбежен. Победы в мелких стычках и крупных сражениях – их у Вильгельма становилось все больше – укрепляли в нем те черты характера, воли и ума, которые делают любую личность либо неуправляемой в поступках и в желаниях (такие люди обычно срываются в пропасть, гибнут вместе со своими желаниями), либо в меру уверенной в себе и в своих возможностях и потому очень опасной.

Гораздо чаще, однако, удачи разжигают аппетит, повышают самомнение, и личность, даже самая выдающаяся, теряет способность оценивать себя, и тем самым дает шанс судьбе играть с собой в страшную игру – в игру случаев. В молодости эта азартная игра затягивает так, что даже самые осторожные забывают обо всем: играют, дерутся, побеждают. Вильгельм играл по-крупному, положение обязывало, предки, далекие и близкие.

Прошло несколько лет.

Дюк Нормандии окончательно разорвал отношения со своим опекуном, несколько раз бил войско короля. Что-то было в этом резком возвышении Вильгельма неотвратное, неподвластное воле Генриха I.

Отношения с королем Англии между тем складывались у Вильгельма более, чем теплые. В своей внутренней политике Эдуард делал ставку на нормандцев, которые к 1051 году заняли, практически, все ключевые позиции в государстве.

Поездка дюка Нормандии в Англию убедила всех в том, что отношения между Вильгельмом и Эдуардом улучшаются. Друзья порадовались этому, враги испугались: что даст этот союз Европе? (О старом разговоре юного Вильгельма и Эдуарда, еще не короля, никто не знал. Даже те, кто сопровождал в тот летний ясный день двух друзей на прогулке.)

Возвращаясь домой, дюк Нормандии выглядел довольным и гордым. Мало кто из приближенных догадывался о том, что творилось в душе у Вильгельма, обласканного королем, который щедро наградил гостя и всю его свиту. Догадался об этом лишь один человек – Ланфранк. Он – первый и единственный человек в Западной Европе – понял все тайные мысли сына Роберта Дьявола, понял все его мечты.

Но мечты – это еще не планы, это – нечто неконкретное, размытое воображением. Человек меры, Ланфранк не был человеком действия, конкретного дела, которое часто требует от любой личности огромных физических, душевных и умственных затрат. С умом у приора было все в порядке. Но самолично отдавать жестокие приказы он бы не смог. Страшно, мучительно страшно для людей хрупкой душевной организации отдавать приказы, скажем, четвертовать человека, крикнувшего: «Кожа! Кожа!» Это нужно сделать – обязательно нужно четвертовать или придумать еще что-нибудь пострашнее, бесчеловечнее. Нужно! Но для подобных приказов Ланфранки не годятся. Они нужны для другой работы.

Часто люди действия, Вильгельмы, останавливаются в удивлении перед выбором: «Четвертовать или колесовать, убивать или не убивать, как лучше?!» Они могут долго думать, оказавшись на распутье, как сделать лучше. В подобных случаях Ланфранки не заменимы. Они, умудренные опытом веков и народов, тонко чувствующие настроение толпы (но не запах человеческой крови, который отбивает им память, мутит мозги), способные быстро разглядеть в ней тех, кто в любую секунду одним-единственным движением, криком, возгласом может изменить в любую сторону настроение огромной массы людей; обладающие не только «книжным умом», но и величайшей интуицией, проникающей в причинно-следственную цепочку конкретных событий, эти люди являются по дару своему, по духу своему советниками, даже советчиками. На большее они не способны. Меньшее превращает их в отшельников, обедняет их жизнь, утомляет изощренный разум. Отшельничество – не лучший удел для советчиков, мечтающих реализовывать себя в обществе, и не они в этом повинны, а – очень часто – те, кому их советы предназначены, то есть люди дела.