Лев Жданов - Наследие Грозного

Не слушая настояний брата, Ирина переехала немедленно в Новодевичий монастырь, – и через день не стало царицы Ирины: была инока честная Александра…

Борис из себя выходил, но был неотлучно при сестре, опасаясь, чтобы кто-нибудь не овладел ее волей, как он это сам делал не раз… И тогда она, согласно писаному завещанию, может посадить на трон другого, не его… Подумать не мог об этом даже Годунов…

И сидели они там, как два обреченных преступника, связанные одной тяжелой цепью…

Жадно ловил все вести, долетающие в Чудово, сирота.

Он, заодно с целой Москвой, понимал, что дело как раз на переломе стоит. Качается стрелка державных весов: на одной чашке сидит правитель, Годунов, давно уже добиравшийся до краев роковой чаши…

А за другую – ухватились уже чьи-то руки… Но еще не видно чьи. Не поднялась еще голова над уровнем чаши… Только и другая, годуновская, не опускается, висит, колеблется на воздухе… Качается державный маятник… И кто опустится первым, кто перетянет, тот и займет древний, золотой трон московских державцев, наденет бармы, осенит себя шапкою Владимира Мономаха.

Совсем окрепший после болезни – инок-дьякон Григорий днями дома не сидит, бродит по московским монастырям и дворам знакомым боярским, сбирает вести и слухи, несет их домой. Здесь Димитрию передает, с Паисием делится…

Сидят они вечером втроем в келье у старца.

Григорий, не остывший от дневного волнения, стоит и говорит, порывисто поясняя жестами торопливую, даже слегка удушливую речь:

– Не бывало такого?! Сестра она, правда, да царица же, помазанница Господня… А он – что сегодня… Увещал ее: «Не для себя, мол, хочу царства! Не почета, не радости ради, вериги на себя налагаю, подвига ищу… А должен земли ради власть в руки взять… Не знаешь, мол, ты… А уж враги проведали… Татаре сызнова надвигаются. Литва и ляхи снаряжаются… Бояре не о земле думают, местами считаются, перекоряются одни с другими… Потому царя, хозяина нету на земле… Пропадает земля… Народ, царство христианское… И на тебе, мол, грех…» А она ему: «Господь до греха не доведет, как и доныне берег меня! Какова Его воля, Он явит… Кому укажет по голосу всенародному, тому и вручу наследие ангела моего, государя усопшего. Клялась я так ему, так и будет… А тебя прямо он указал: на трон не сажать бы!» Как сказала, он и затрясся весь: «А, с ворогами ты с моими, с Шуйскими, с Бельскими, с Нагими, поди! Им царство отдать сбираешься…» Тогда царица уж и заплакала, ужасом объятая, руки тянет к нему и молит: «Нагих не поминай! Покарает Господь… И покойный говорил: покарает тебя Господь…» – «Как, ты с царем и про такие дела говорила? Меня порочила… Ах ты змея подколодная, не сестра мне… Прочь!» Да посохом ее… в грудь прямо… Пала государыня, только «ох» негромко молвила… Старицы, что под дверьми стояли, – хотят на помощь кинуться, а не смеют. Ноги у них подкосились. Увидит он, кто речи их слышал страшные, – так со свету сживет… Но, видно, самому не по себе стало, выбежал из кельи царицыной… К себе прошел. Тут старицы царице на помощь и поспели…

Слушают, молчат оба: старик и юноша. Тяжелое это молчание… Конечно, во многих местах по Москве разносились эти же вещи, шли такие же толки, как и в келье старца Паисия. Тысячи людей все лучше и лучше узнавали комедианта высшей марки, лицемера-правителя.

Но пока еще докатится волна до глубины царства, разольется по всему простору его, – Годунов работает неутомимо, быстро соображает ходы противников, делает свои выпады, неотразимые, прямо ведущие к цели…

Месяц и десять дней минуло со смерти Федора, а уже успели гонцы развезти грамоты с приглашением на всенародный земский собор, для избрания нового царя, взамен Ирины, ушедшей в келью. И собрались «избранники всей земли» – попы, служилые, посадские и торговые люди…

Чернь слепо привыкла идти за «вяшшими людьми». А те – давно задарены, посулами закуплены от Годунова или запуганы клевретами его… Новопоставленный первосвященник, патриарх Московский Иов, не отстал от тех, которые предавали на смерть Праведника, лишь бы угодить правителю и претору…

Все было пущено в ход. Толпы народные стояли на коленях, плакали, звали на царство Бориса, который теперь заявлял, что недостоин взять «наследье Федора»…

Этой смертельной иронии только и не хватало.

Наконец крестным ходом с чудотворными иконами двинулись выборщики во главе с Иовом в Новодевичий монастырь, где Борис сторожил Ирину.

Народ, согнанный приставами со всех концов и сам поспешивший поглядеть на редкое зрелище, ударил в землю челом… Рыдания слышались вокруг…

И уговорили не только Бориса, но также вдовую царицу, которая неожиданно для всех проявила столько твердости и силы воли.

– Берите брата на царство, если Господь того желает и вы просите сами! Да заступит м о е м е с т о на престоле!

И, стоящий давно наготове, на самых верхних ступенях, – радостно, грузно опустился Борис на заветное место, на царский престол…

Лицемеря до последней минуты, Борис с наружным сокрушением громко заявил:

– Не дерзал я возносить взора до высоты престола. Но вижу: нельзя противиться мне больше. Буди же святая воля Твоя, Господи! Настави меня на путь правый и н е в н и д и в с у д с рабом Твоим! Повинуюсь Тебе, исполняя ж е л а н и е н а р о д а!

Мало кто обратил внимание на это скрытое, но всенародное покаяние нового царя. Душа ему подсказала, что Бог с т а н е т с у д и т ь, – так и свершилось…

Но пока – торжествовал Борис, царь теперь и по имени, как раньше был – по власти… Ликовал народ, призванный на бесконечные пиры новым щедрым царем, Годуновым, основателем второй династии царей на троне полночного государства, занятом больше 700 лет потомками Рюрика.

Торжественно, оглушительно гудели тысячи московских колоколов, как в день великого праздника…

Был со всеми в толпе народа и Димитрий-сирота…

– Да как же это? Почему так? И Господь допустил? – шептал он про себя…

И широко раскрыл он глаза свои, в которых так и застыл немой вопрос…

А Романовы, Бельские, Шуйские, Нагие и простые, не закупленные Борисом люди, дьяк Василий Щелкалов и другие, как бы в ответ на этот не слышимый для них вопрос, – думали:

«Видно, не пришла еще пора… Пусть повеличается… Выше взмоет – ниже упасть придется кречету залетному, который в орлиное гнездо не по праву засел! Дурным обычаем укрепился там. Орленка царственного заклевать решился…»

– Так тяжко тебе, говоришь, на Москве стало жить, чадо мое? И безо всякой причины особой? Верю, верю… Молод ты еще… Знаешь многое, что и мы, люди старые… Да, терпеливо ждать, пока пробьет час воли Божией, придет возмездия пора… Не можешь ты этого с горячим юным сердцем… Вижу, понимаю. Не держу тебя, сыне.