Марта Меренберг - Зеркала прошедшего времени

Все ты врешь, бессовестная сволочь… Не желаю больше слушать твой пошлый вздор…

– Вы закончили, барон? – ледяным тоном осведомился Александр, скрестив на груди руки и не сводя с посланника бешеных от ярости глаз. – Не ваше собачье дело оценивать поступки моей жены, а демагогические рассуждения о логике оставьте для ваших дипломатических раутов!

– Нет, я еще не закончил. – Разговор с поэтом на темной лестнице был унизителен и бесполезен, но он все еще надеялся, что последний козырь, который он сейчас выложит, будет решающим. – Мой сын собирается сделать предложение вашей свояченице мадемуазель Катрин Гончаровой.

– …Что?..

Пушкин не поверил своим ушам и в изумлении уставился на барона, приоткрыв рот от изумления.

Какой трус! От страха перед дуэлью в штаны наложил и готов на все, белобрысый щенок – а еще гвардеец!

– Ах… какая прелесть! – язвительно протянул Александр. – Это таким постыдным способом он собирается избежать дуэли – спрятавшись за бабью юбку? Да как вы смеете лгать мне – я устал слушать ваши бредни, барон! А вы-то сами – разве не вы сводничали, подобно развратной старухе, подкарауливая по углам мою супругу и нашептывая ей о любви вашего мерзкого бастарда, уговаривая ее бросить меня и детей и уехать с ним! «Ах, Наташа, пожалейте бедного Жоржа, – он умрет от любви к вам!» – издевательски протянул Пушкин.

– Нет. Я никогда не говорил ей такого, – смутился Геккерн, понимая, что ему уже не оправдаться – невидимая сеть лжи, ловко сплетенная Натальей и Бенкендорфом, оплела их всех и душила теперь, подобно петле на шее приговоренного к виселице. – Я понимаю, что вы всецело доверяете жене вашей, господин Пушкин, но – умоляю – пусть она тогда сама, прямо глядя мне в глаза, повторит дословно все, что я говорил ей!

Голос Луи сорвался на крик, эхом прокатившись по гулкому лестничному пролету, и в нем прозвучали беспомощное отчаяние и неприкрытая, совсем не дипломатическая боль.

Пушкин насторожился, потому что всю жизнь интуитивно умел отличать правду от лжи – по интонации, взгляду, жесту. Воспоминания об истерике, которую закатила вечером Таша, смутно беспокоили его своей дешевой театральностью, но он не хотел даже думать об этом.

Боялся.

Что там сказал этот Геккерн – кто-то заставляет нас плясать, как петрушек на ярмарке? И Таша знает об этом? А действительно – почему, с какой стати она, оскорбленная и раздавленная наглыми домогательствами Дантеса, спокойно поехала в гости к Мари, а не домой? А Жуковский, стало быть, уже успел побывать у Геккерна и все ему рассказать! Ах, каналья…

– Еще чего не придумаете, барон? Чтобы моя жена отчитывалась перед вами? Да кто вы такой, чтобы просить об этом меня? И как вы думаете, кому я поверю – вам или ей?

Геккерн сделал шаг назад, поскользнулся и едва удержался на ногах.

– Осторожно! – безотчетно выкрикнул Пушкин, не понимая, почему он не хочет уже, чтобы барон на его глазах упал с лестницы.

Геккерн внезапно повернулся к стене и, закрыв глаза, уткнулся в нее лицом, ухватившись рукой за шершавую холодную поверхность, как за последнюю соломинку. Дипломатическая выдержка изменила ему, и он готов был разрыдаться от отчаяния и безнадежности, понимая, что выхода нет.

– Он у меня единственный, кто мне дорог, Александр, – глотая слезы, тихо произнес Луи. – У меня больше никого нет… Только Жорж. И поймите же – кто-то из вас все равно погибнет в этом поединке… Если умрете вы – Россия лишится величайшего поэта… Если умрет Жорж, – голос Луи сорвался и предательски задрожал, – ничего особенно не произойдет… Ну, я сразу же умру… Ну и ладно – черт со мной… А вам – будет ли вам легче от того, что вы убили мальчишку, даже не будучи уверенным в его вине? Натали вам никогда не скажет правды – что ж… ее, наверное, тоже можно понять. Одно могу сказать вам – Жорж здесь ни при чем… И если он умрет…

Барон закрыл лицо руками и сел на лестницу, спиной к Александру.

– Чего вы хотите от меня, барон? Вы сказали, что ваш сын собирается жениться на Катрин? Вот пусть и женится. Но учтите – даже тогда я не буду верить ни одному вашему слову!..

Пушкин, развернувшись на каблуках, взбежал вверх по лестнице и громко хлопнул дверью. Сидя на лестнице дома на Мойке с мокрыми от слез глазами и дрожащими руками, оскорбленный и униженный, Геккерн осознавал только одно – его Жорж может жить дальше.

Пока еще может…

Пусть лучше женится на Катрин…

Потому что выхода нет…

Ночь рваными серыми клочьями висела над Петербургом, непрерывно заметая белым, густым и влажным снегом прямые, как стрела, улицы и проспекты города, освещенные бледным светом то и дело скрывающейся в облаках луны. Черное литое кружево оград и мостов стало заметнее, поменявшись цветом и местами с привычным понятием тени – тень стала белой; а черное упругое естество литья, не имея других оттенков, кроме свинцово-зимнего, грифельного, угольного, сливалось с ночью, как ледяная бушующая Нева – со своим тесным гранитным корсетом.

Ледяное ночное небо, казалось, рухнуло в Неву и жестоко терзало своими черными пальцами-фонарями бледные и жалкие остатки луны.

Дантес, ежась под порывами ветра, уже в третий раз доходил до своего дома на Невском, 60, и поворачивал обратно, не в силах вернуться и начать разговор с Луи, мучительный и тяжелый для них обоих, потому что не мог себе представить, как он будет обсуждать с Луи предстоящую женитьбу на Катрин Гончаровой.

Темная леди… Нелюбимая, но любящая, готовая ради него на все, – она даже передавала записочки, которые он имел неосторожность писать Натали.

Сознание, отзывающееся тяжелой головной болью, отказывалось воспринимать происходящее, разваливаясь на мелкие мозаичные куски безумной, кричаще-нелепой, аляповато-цирковой мозаики. Что-то давнее, невнятное и давно забытое беспокоило его в этой нескончаемой кавалькаде скалящих зубы пьеро и прекрасных коломбин, которые на глазах превращались в уродливых комических ведьм. В последнее время он постоянно рисовал клоунов – клоуна-Полетику, клоуна-Хромоножку…

Клоуна-Пушкина…

Что-то неуловимо знакомое мелькало в этом последнем образе, но отягощенный дневными образами мозг отказывался извлечь из своих усталых недр гнетущую, тягостную ассоциацию.

Или сон.

Луи Геккерн метался по комнатам, не находя себе места – Жорж безо всяких объяснений ушел из дома два часа назад. А ему нельзя долго быть на холоде – слабые легкие, слабое горло… Сколько раз уж простужался так, что едва не умер, включая тот, первый раз…

Сколько живу, столько буду вспоминать ту ночь в Констанзе, когда впервые увидел тебя, мой прекрасный мальчик…