Марта Меренберг - Зеркала прошедшего времени

Луи обнимал своего Жоржа так, как будто это была их последняя ночь на этом свете, и плакал, и умолял, глядя на него измученными, покорными, страдающими глазами. Они так и не смогли заснуть, а под утро Дантес потихоньку пробрался обратно к сонной и горячей Катрин, разметавшей во сне по подушке свои тяжелые, как черный шелк, длинные волнистые волосы…

С утра было ясно и солнечно, а к вечеру разыгралась настоящая снежная буря. Завывающий ветер раздувал и подхватывал, кружа до небес, огромные снежные сугробы, мороз усилился, и скрип саней на дороге отзывался в мозгу Пьера болезненным, кровоточащим, как ссадина, эхом. Он полузасыпал под однообразный, надоедливый звон колокольчиков, прижимая к себе под толстой шубой длинное охотничье ружье, которое он смазал заранее, чтобы не было видно вспышки пламени.

Как с погодой-то повезло… При таком ветре выстрела с крыши не будет слышно совсем…

Обогнув строения дачи со стороны леса, он довольно ловко, несмотря на хромую ногу, влез на обледеневшую скатную крышу хозяйственной постройки и залег так, чтобы все пространство вокруг просматривалось как на ладони. Быстро стемнело, и в сумерках он заметил, как из подъехавшего со стороны Ланской дороги экипажа вышли двое – один повыше, другой пониже и поплотнее. Издалека он не сразу разглядел лица, но, когда они приблизились, он узнал Дантеса и его знакомого, секретаря французского посольства виконта Оливье Д'Аршиака.

Небось дрожишь от страха, топ cher… Но я не позволю Пушкину убить тебя… Ты – мой…

Вскоре показались еще одни сани, из которых вышли Пушкин и Данзас. С крыши Пьеру было хорошо видно, как Дантес, Данзас и Д'Аршиак утаптывали снег, прокладывая в нем тропку за тропкой, а Пушкин, усевшись верхом на самый большой и обледеневший сугроб, размахивал руками, как видно, давая указания. Чуть поодаль, через пролом в заборе, смутно угадывался темный силуэт еще одного человека, стоявшего около дерева, рядом с экипажем, но кто это был, Пьер в темноте не разглядел.

Его сердце бешено забилось, когда Дантес внезапно повернулся в его сторону и, подняв белокурую голову, стал смотреть на низкое, ветреное, беззвездное небо среди прямых силуэтов сосен, казавшихся совсем черными на фоне ярко-белого снега. Его бледно-золотистые волосы развевались на ледяном ветру, и он казался прекрасной статуей лесного фавна, закутавшегося от холода в темную, развевающуюся, как крылья, шинель.

Он зачем-то сделал еще несколько шагов вперед, подойдя так близко, что Пьеру мучительно захотелось окликнуть его по имени, чтобы тот удивился, стал оглядываться, решив, что послышалось что-то в шуме ветра…

А говорят, что если вдруг услышишь, как зовет тебя кто-то по имени, а рядом и нет никого – то это к скорой смерти…

К смерти?..

У Луи не было сил смотреть в ту сторону, где трое молодых людей старательно утаптывали неширокое поле брани. Он не ощущал ни холода, ни пронизывающего ветра, – его била нервная дрожь, от которой стучали зубы и горячей спазмой сводило живот. Он стоял, прислонившись спиной к высокой сосне, и, устремив неподвижный взгляд в кромешную темноту промерзшего, ледяного неба, молил Бога о том, чтобы никто не умер.

Но разве Господь услышит его? Его, грешника, погрязшего в пороке, который он дерзнул назвать любовью? И что он сделал, чтобы доказать Ему свою преданность и веру?

Боже милосердный, спаси обоих, не дай им умереть глупой, нелепой смертью…

Боже, спаси Жоржа…

В черной, теряющейся в вышине кроне сосны ему на миг привиделся узкий профиль Александра Пушкина, поднявшего кудрявую голову к звездам.

Что же ты делаешь, русский поэт… гениальный безумец, в чьих руках сейчас находилась жизнь единственного на земле человека, которого он любил.

Геккерн вспомнил его затравленный, измученный подозрениями и ревностью взгляд, разговор на темной лестнице, оскорбительный вызов – гулкое эхо беды… Мучительная, непереносимая жалость к двум мученикам, вовсе не святым, но удивительно похожим на двух ангелов – черного и белого, острой болью полоснула его по сердцу, и его громкий стук, как неотвратимая поступь Судьбы, едва не заглушил разметанные ветром звуки выстрелов.

Стая ворон, испуганно зашедшаяся в хриплом, как сухой кашель, карканье, взметнулась с сосен, осыпав его снежной пылью.

Его лицо исказила гримаса отчаяния и боли, он изо всех сил зажал руками уши и сполз на снег, хватая его дрожащими пальцами, с единственным желанием залепить себе глаза, рот, нос, уши, чтобы только ничего не видеть и не слышать.

Боже… Боже…

Черная речка и белый снег…

Черный ангел смерти, спустившийся на белую землю…

Что за кровавые письмена ты оставил на белом снегу?..

Руки Пьера, сжимавшие ружье, внезапно предательски задрожали – то ли от холода, то ли от страшного осознания того, что Жоржа Дантеса, этого невероятно красивого, сильного и совсем молодого человека с детскими голубыми глазами, больше не будет никогда.

Всего лишь потому, что он, Петр Долгоруков, не хочет жить, зная, что тот никогда не взглянет в его сторону.

А почему он должен? Любил ли я его? Вот Ванечка любил меня… а я его не стал удерживать, идиот… И не будет больше Ванечки, потому что даже ангельскому терпению приходит конец.

Но Жорж…

Вот сейчас, уже совсем скоро, раздастся выстрел, и этот белый снег окрасится его горячей алой кровью, и кто-то закроет ему глаза, и ты больше никогда не увидишь его… Зароют его в мерзлую землю, и что тебе тогда останется от него? Воспоминания? Пустой звук его имени, которым тебе больше некого будет назвать?

Юный Дантес на борту парохода, играющий с ним в карты на исполнение желания… Дантес в театральной ложе, положивший голову на плечо Геккерну… Дантес в бальной зале, танцующий с Натали Пушкиной…

А последним твоим воспоминанием станет мертвый, неподвижный, окровавленный Дантес…

И при любом исходе – не твой, не твой… Не быть тебе с ним рядом, и другом его стать не суждено – никогда…

Пьер, закрыв глаза, горько и беззвучно заплакал, лежа на заснеженной крыше сарая и продолжая сжимать дрожащими пальцами длинное охотничье ружье.

В этот момент он понял, что не сможет убить Жоржа.

Потому, что любил его всей своей скрученной, странной, извращенной душой, но такова уж, как видно, природа любви – кто же знает, что в ней правильно, а что – нет… Это же мы сами для себя раз и навсегда решили – это белое, а это – черное, и приказали себе поэтому поступать всю жизнь только так, а не иначе… а все, что не укладывается в привычно очерченный периметр нашего сознания, стали считать ошибкой природы, ее извращением, вывернутой наизнанку искалеченной стороной непоколебимой и непреложной истины.