А. Сахаров (редактор) - Елизавета Петровна

– А прежде всего – самой России! – вставил посол.

– Барон дал понять Миниху, что все эти беды заслужены русскими: зачем они обошли законные права дочери Великого Петра и позволяют править над собой иноземным? Слово за слово, Миних обещал Нолькену сегодня же арестовать именем царевны Елизаветы как Бирона, так и родителей императора…

– Неужели? – испуганно воскликнул Шетарди.

– Конечно, обещая это, Миних действует далеко не бескорыстно. Злоба злобой, месть местью, а корыстолюбие этого генерала всё-таки на первом плане! Нолькен обещал фельдмаршалу довольно крупную сумму и сегодня вечером должен был доставить в задаток половину её…

– Но, Боже мой, ведь это – безумие! – крикнул Шетарди, вскакивая с кресла и не будучи в силах сдержать своё волнение. – Разве такие вещи делаются сразу?

– Но мне казалось, – удивлённо возразил Шмидт, – что предпринятые бароном шаги вполне согласуются с намерениями вашего правительства, маркиз?

– Ну да, да, конечно! – поспешил ответить Шетарди, спохватившись, что сказал лишнее. – Я именно потому и волнуюсь, что боюсь за исход неподготовленного предприятия…

– Где Миних – там гвардия, там вся армия, маркиз! – заметил Шмидт.

– Ну да, ну да… Конечно… Так, значит, это – дело решённое?

– Нет, окончательно оно ещё не решено. Барон послал меня к вам для того, чтобы вы, в свою очередь, направили меня к цесаревне, дабы поставить её высочество в известность о готовящемся и просить её скрепить своей подписью известные вам условия. Теперь около двенадцати; барон рассчитывает, что часам к пяти-шести я успею вернуться, а к этому времени он будет у вас. Тогда в зависимости от принесённого мною ответа барон решит с вами всё остальное.

– Отлично! – сказал Шетарди, видимо обрадованный. – Я сейчас напишу вам текст тех условий, которые должна подписать цесаревна! – Он подсел к письменному столу, достал из потайного ящика флакон секретных чернил и принялся писать; красноватые буквы письма, высыхая, бесследно исчезали. – Вот! – сказал он, окончив и помахивая листком по воздуху, чтобы просушить его. – Я положу этот листок в несколько других чистых. Запомните, исписанный листок будет третьим сверху. Вы, конечно, знаете, что достаточно подержать его около огня – и буквы сейчас же проступят. Если при вас даже найдут, паче чаяния, несколько листов белой бумаги и если русской полиции даже придёт в голову заподозрить тут что-нибудь, то испытают первый листок, второй, а уж до третьего не доберутся… Или лучше положите его пятым, вот так! Ну, а теперь, милый мой, большая просьба: не передавайте царевне никаких подробностей, скажите просто, что есть шанс на осуществление наших замыслов, но это осуществление возможно только в том случае, если её высочество подпишет обязательство. Могу я положиться на вас?

– Вполне, маркиз! – кланяясь, ответил Шмидт.

– Благодарю вас, и, поверьте, что его величество мой король не оставит ваших услуг без вознаграждения! Теперь, будьте любезны, отоприте дверь второй комнаты и вернитесь сюда. Я сейчас позвоню слуге.

Шмидт отпер дверь и снова занял прежнюю подобострастно-почтительную позу. Шетарди позвонил. Камердинер, вошедший на его звонок, застал конец фразы посла:

– …Всё равно я не могу выпустить из дома такой важный документ! Единственное, что я могу сделать из уважения к барону, это позволить вам скопировать бумагу здесь же, у меня!

– Но помилуйте, ваше превосходительство, – взмолился Шмидт. – Ведь тут будет работы почти до самого вечера!

– Что же делать… Пьер, – обратился посол к камердинеру, – проведите господина Шмидта в дальнюю заднюю комнату, где он всегда работает, когда приходит копировать!

– Слушаю-с, ваше высокопревосходительство, – ответил камердинер, уводя за собой Шмидта.

– Если она не подпишет, я не допущу осуществления этого замысла! – пробормотал Шетарди. – Правда, я рискую тем, что царевна Елизавета пойдёт на соглашение с регентом, но… кто не рискует, тот не выигрывает!

Дом на Васильевском острове, где по своём приезде в Петербург поселился Шетарди, оказался в таком плохом состоянии, что с наступлением осени 1740 года посол должен был перебраться в садовый флигель, рассчитывая летом капитально отремонтировать его.

И дом, и флигель имели свою историю, а может быть, легенду.

Уверяли, что дом, сложенный из угрюмого серого камня, был выстроен одним из сподвижников Петра чуть ли не в год основания города (1703 г.). Несмотря на то, что при доме был большой сад, огороженный высокой каменной стеной, общий вид здания был таким угрюмым и неприветливым, что владельцы там не жили, и дом долгое время пустовал. И вдруг в опустелый дом явилась целая орда плотников и каменщиков. Закипела деятельная работа, во двор возили лес и камень, но – странное дело! – сам по себе дом оставался всё таким же хмурым, разорённым. Только стена подверглась некоторой частичной перестройке: с неизвестной целью её во многих местах снабдили ложными башенками.

Соседи недоумевали: материала возят видимо-невидимо, а дом всё в прежнем виде. Наконец работа закончилась, громадные ворота захлопнулись, и дом погрузился в прежнее безмолвие. Правда, иногда по ночам из-за стены чуть слышно доносились какие-то звуки, но это только пугало прохожих, – ведь само здание постоянно оставалось неосвещённым.

Загадка разъяснилась только впоследствии: оказалось, что в саду был выстроен довольно просторный флигель, который с улицы оставался совершенно невидимым благодаря высокой стене и деревьям, росшим вокруг. Этот флигель был выстроен Монсом, купившим всё место, и здесь-то, как говорили, не раз происходили его свидания с императрицей Екатериной I. После казни Монса дом отошёл правительству, был подарен Ягужинскому, [60]а тот, в свою очередь, продал его кому-то. Новый владелец на скорую руку поштукатурил дом, позамазал кое-как трещины да щели и сдал под французское посольство. Но, как мы уже говорили выше, Шетарди, натерпевшийся от холода в первую зиму, летом приспособил для жилья просторный флигель и с осени переехал туда. Основываясь на ходивших об этом флигеле легендах, Шетарди предварительно тщательно исследовал стены флигеля, и кое-какие приятные открытия вполне подтвердили его ожидания.

С фасада этот флигель казался совсем маленьким, но сзади, в замаскированных крыльях, тянулись большие анфилады комнат. В одну из них, почти подходившую к стене, и привёл камердинер Пьер Шмидта.

Это была небольшая, неуютная, заброшенная комната, меблированная очень скудно. Колченогий диван, пара изорванных кресел, шаткий стол с письменными принадлежностями да большая книжная полка-шкаф составляли всё убранство комнаты.