Николай Задорнов - Гонконг

Ночью дождь стих. Тайфун миновал, как вылизал улицы, город и горы.

Пароход – фрегат «Нью-Винчестер» – уходил в Англию из Гонконга при большом стечении народа.

Сайлес, прощаясь, говорил, что с окончанием войны хотел бы стать здесь русским консулом, что все связи у него остаются и он еще выбьется.

– И не бойтесь, не избегайте дельцов и хищников, – говорил он, стоя на пристани и пожимая руки русским офицерам. – Не бойтесь их предпринимательства, не расслабляйте свой народ опекой. Вы погубите и его и себя, ведь вы не идете ни на одну сделку, что я вам предлагал, вы не смогли принять ничего ни сейчас, ни на будущее...

– Ну, гонконгский пленник, как вы? – спросил остающийся в Виктории мичман Михайлов.

– Вы о чем?

– Как ваше прощание?

– С кем?

– С... «черкешенкой»!

Все перецеловались и пошли по трапу. Отвечать некогда. Провожающие уже спустились.

Алексей почувствовал, что ему жаль покидать Гонконг, несмотря на все обиды и оскорбления, которые тут перенес. Чего же жаль? Сознания нашей отсталости? Своего ареста? Нет, чего-то значительно большего, что оставлял он в этой кутерьме, в этой европейско-китайской мешанине.

Судно отошло. Стал виден зеленый холм и на нем белый губернаторский дворец.

«А вон и она!» На балконе с колоннадой, на фоне стены из вьющейся зелени, Энн в красном жакете, как белокурая королева на параде в гвардейском мундире.

Она почувствовала миг и махнула рукой отходящим кораблям.

На рейде один за другим паровые суда снимались с якоря и отходили с гудками. Эскадра покидала Гонконг.

В красном жакете Энн долго еще стояла на балконе, отчетливо видимая с парохода. Белый платок у нее в руке.

На пристани провожающим видна теперь лишь корма судна. Мистер Вунг на гребной джонке мчится мимо массы жилых лодок. На высокой корме с раскрашенными балясинами он подпрыгнул, как бы от восторга, и весело закричал, показывая вдаль на уходящий корабль:

– Наш зять уезжает на огнедышащем драконе! К себе, в прекрасную, болотистую и холодную, дождливую страну внешних варваров!

Как по команде, масса лодочников и лодочниц поднялась на крыши и у бортов своих нищих жилищ, махая Сибирцеву руками и шляпами, а некоторые девицы с «цветочных лодок» визжали от восторга, как американки. Махали и кричали не только Сибирцеву. На драконе многие зятья уходили в страны королевы Виктории и ее противника царя.

За кормой утонули в сырой и мглистой тропической дали вершины гор на острове и на материке.

Алексею хотелось верить, что все это не зря, не зря судьба открыла то, что не видел никто другой, словно ему предназначен далекий и тяжкий жизненный путь, к которому он должен быть готов. Ему задана теперь задача, которая еще не понята, но которая, как тяжелая ноша, уже довлела.

«Мне только двадцать три года! – думал Сибирцев. – Наш путь мы должны угадывать сами, если уроки не пройдут даром!»

Ночью тайфун стал возвращаться. Опять поднятые наверх пленные матросы и офицеры показали умение обращаться с парусами.

На пароходе лазарет полон. Туда попали уже и наши. С каждым днем все жарче и жарче. Штормы измучивают до изнеможения, хорошей погоды еще не было.

По выходу из Сингапура умер матрос-ласкар. «Индианмэн», – сказал британец, спустивший в море его тело в мешке с грузом.

Умер Вяамзэ, из родных мест Шиллинга. Николай пришел, сказал, что перед смертью все звал товарищей. Последнюю волю сказал на эстонском. Шиллинг понял и записал.

Алексей и Мартыньш по очереди просиживали у изголовья больного Берзиня. Янка впадал в беспамятство, бредил и второй день не приходил в себя. Губы его были бледны, как бумага. Иногда он присаживался и отдавал честь.

Ночью Янка стих; казалось, уснул. Вдруг приподнялся и крикнул:

– Букреев! Я сейчас приду!

Лег и стал отходить, вздрагивая всем телом.

Алексей вышел на палубу. Ночь, звезды, море стихает. Худший мрак был в душе. Столько смертей насмотрелся, что уже не мог плакать. Если бы на карте изобразить все могилы матросов нашей экспедиции и поставить отметки, где в волны, под чтение военного пастора, уходили тела умерших, то получилась бы пунктирная линия вокруг света. А когда еще серым днем, за серым морем завидятся крутые красные крыши домов и церквей Портсмута!

– Поднялся, сел, отдал честь и откинулся... – рассказывал Мартыньш. – Ваську звал.

– У него был товарищ, в Японии отравился ягодой и помер, – объясняли матросам «Нью-Винчестера». – Он тогда плакал.

– Оставил двести рублей и велел передать сестрам, – говорил товарищам Мартыньш.

– А Ябадоо теперь молоке пьет и детей поит, – вспомнил Лиепа.

Алексей плохо чувствовал себя. Пропал аппетит, все время мутило. Неужели стал хуже переносить качку? Никогда не бывало. Неужели вырвет?

Глядя в море с правого борта, подумал, что Индия где-то близко: может быть, на траверзе. Нос Индостанского полуострова свисает с севера в океан. Проходим неподалеку.

Офицеры жили в каютах. В кают-компании они на равных правах с офицерами корабля.

Толковали между собой о восстании в Индии. Там уже не первый год шли тяжелые бои, а восстание сипаев против англичан становилось народным, об этом рассказывали сами англичане. На подавление восставших и на штурм их крепостей опять посылались сипаи вперемежку с английскими войсками.

Шиллинг рассказал, что в Гонконге формируются войска из китайцев для войны против Китая.

– Научат их всех англичане на свою же шею!

– Вам-то какое дело! – ответил Александр Сергеевич. – Вот только бы мы с вами на свою шею не обучили кого-нибудь!

Как он сказал перед смертью: «Мартыньш, ты женись на ней. Не обижай ее. Напиши ей!»

– Эх, Янка, Янка! – у Мартыня слезы на глазах.

Янка Берзинь остепенился, это она его вышколила, выучила и сделала человеком.

Янку опустили с грузом в море. С Капского мыса Мартынь пошлет письмо Розалинде.

Извинится, что пишет с ошибками. Сообщит о кончине Янки от холеры, о его похоронах и как Янка сказал, что любит ее, просил, умирая, написать Розалинде и сказал Мартыню, чтобы женился на ней и ее не обижал. Если она не против, то он, Мартынь, готов это исполнить честно, он всегда видел, что она очень хорошая девушка, и даже упрекал Янку. И смотрел на нее, когда она угощала обедом. Сообщил, что скоро конец войны и ему будет увольнение со службы и что у него хорошее хозяйство, у отца пятнадцать коров и арендуем землю. Он просит Розалинду написать в Петербург по прилагаемому адресу в пивную, которую содержит его дядя, и тот передаст. Ждет, сколько бы война еще ни продолжилась.

Алексею в бреду представлялся фонарь с изображением осенней травы, женские карты со стихами. Три герба с изображением ростков имбиря. В темноте, с опущенными камышовыми шторами. Рукав пахнет фиалками. Согреть дыханием тушь... Итегаси – девичья прическа. Женская, женская, с золотыми шпильками в волосах.