Иван Кратт - Великий океан

Мир был благодатной пустыней, простой и величественной... Стадо оленей, идущих навстречу заре, светлые рыбы, тень от крыльев орла, сосны, растущие со дна ущелий, длинные острые травы.

Когда случались дождливые дни, Наташа рассказывала индейские сказки о первой жизни на земле. Втроем они сидели возле огня, старик чистил ружье, тщательно протирал кованый граненый ствол длиною в человеческий рост. Павел, закрыв глаза, о чем-то думал.

«...Сестра Китх-Угин-Си, наскучив терпеть обиды от брата, решилась бежать. Ушла далеко на морской берег. Из коры вековечной ели построила себе жилье...Наташа негромко, певуче, чуть упирая на букву «о», передавала предание. Она сидела на полу возле очага, палкой мешала угли. Свет отгоревших веток падал на ее худощавое лицо, маленькие шевелившиеся губы...В ясный день вышла она на берег, увидела играющих на море китов и, не ведая, кто таковые, начала кричать им, чтобы подошли ближе и дали ей корму, потому что терпит голод. Киты ничего не сказали, скрылись в морской глубине. Только когда стало темно и луна вылезла над самым высоким деревом, пришел к женщине сильный и большой человек, воин. «Пошто одна сидишь здесь и пошто терпишь голод?» Сестра Китх- Угин-Си заплакала, а потом поведала, что брат истребил ее детей, чтобы не размножались люди, и она убежала из его жилья. Пришедший слушал ее хорошенько, а после послал одного калги на лайду, велел принести маленький круглый камешек. Положил на огонь и раскалившийся дал ей съесть. Когда она проглотила, воин сказал, что теперь она родит сына, коего никто не убьет, и сам скрылся...»

Девушка добросовестно выговаривала все слова, не торопясь и не сбиваясь. Видно было, что не раз повторяла сказку и что она ей нравилась.

Павел совсем окреп. Рана затянулась, правой рукой он уже мог держать ружье. Даже кашлять стал меньше. С выздоровлением вернулось и беспокойство о форте, о Баранове, об оставленных людях. Казалось, прошло много лет с тех пор, как он покинул крепость. Он теперь часто уходил из хижины, возвращался поздно вечером. Наташа видела, как он бродил по берегу моря вперед-назад, пробуя свои силы. Когда же он вырезал крепкую палку, обжег ее конец в огне, девушка поняла, что Павел уйдет.

Она притихла. Больше не убирала хижины, не рассказывала сказок. Сразу с утра покидала жилье, забиралась в гущину леса, навещала свои излюбленные места, но они потускнели, не радовали. Какое-то недоумение было в ее взгляде, словно она чего-то ждала.

Кулик ушел в горы, в сторону индейских селений, чтобы забрать оставленное там в прошлом году новое ружье. Он хотел дать его Павлу. Старика уже не было несколько дней.

Наташа теперь редко встречалась с Павлом. Все дни проводила в лесу или среди скал, уходила далеко по тропе, проложенной охотником. Нетерпеливо, как никогда, ждала отца. Иной раз ей казалось, что Павел уже ушел, она торопилась домой, а потом, услышав еще издали негромкий кашель, опять сворачивала в лес. Ей было трудно, и она сидела на мху, наморщив задумчиво лоб, подняв невысокие мягкие брови.

В один из таких дней девушка увидела возвращавшегося охотника. Старик шел понуро и медленно, держал на плече ружье, а сзади, закутавшись в одеяла, шагали двое индейских воинов. Над головной повязкой переднего торчало отблескивавшее воронье перо.

Наташа быстро вскочила, хотела бежать навстречу, но передний индеец неожиданно поднял голову, и девушка узнала в нем молодого вождя, сына Салтука. Лицо вождя разрисовано черной траурной краской, глубоко запали глаза, обтянулись скулы. Брат его матери, воин Волчьего рода, был повешен Барановым в числе остальных заложников. Индейцы шли за Павлом.

Молчание длилось долго. В хижине стало темнее, потух огонь камелька. На остывших углях медленно нарастал пепел. Погасли трубки. Сумрак заполнял жилье, и только бледный отсвет небольшого окна освещал сидевших у очага индейцев. Павла, прислонившегося к грубой бревенчатой стене, сутулую спину Кулика, его седую голову. Никто не двигался и не говорил.

Коротко и тихо, не глядя на Павла, объявил старик о расправе Баранова с заложниками. Жестокость войн, сражений, кровавую хитрость лесной борьбы он наблюдал уже не первый десяток лет и не мог с этим примириться. Часто дряхлый Салтук отпускал врагов из уважения к справедливому другу.

Но за европейцев Кулик не просил никогда. Он сам видел однажды, как моряки одного чужеземного судна, окружив индейскую хижину, хладнокровно расстреливали в щели вооруженных луками поселян. Индейцы заткнули отверстия и решили отсидеться, чтобы ночью незаметно уйти. Тогда осаждавшие приблизились к жилью, заложили четыре петарды и взорвали людей на воздух.

Чуукван молодой вождь наконец шевельнулся. Отложив тяжелую трубку, вырезанную из моржового бивня, он поднял темное от полосатых разводов лицо. В сумраке он казался значительно старше. Тонкие крылья резко изогнутого носа вздрагивали.

Твои братьябелые люди,начал вдруг индеец тихо и повернулся к старику. Молодой чистый голос прозвучал торжественно.Сколько раз камни одевались снегом, сколько раз вырастала трава... Мой отец мудр, и в долинах предков в него вселилась душа Великого Ворона... Уходя в дальний путь, он указал мне самого справедливого. Ты ушел от нас, но ты остался с нами, потому что белые люди стали тебе чужими... Э, худо! сказал он неожиданно горячо, совсем по-мальчишески и сразу же, оглянувшись на своего пожилого спутника, притих.Разве не заняли они все места, где жили отцы наших отцов...продолжал он уже спокойнее,и лес и речки, где добывали зверя и рыбу, где горели костры йот множества огней становились невидными звезды...

Кулик молчал. Упираясь локтями в колени, опустив на ладони заросший щетиной подбородок, он неподвижно сидел у порога, словно что-то обдумывал. Много раз слышал он слова стариков и воинов, полные горечи, гнева и сожалений. Горечь будоражила и его сердце, и все же пришлые люди не были ему чужими. Как часто бывало, пробирался он ночью к русским селениям, слушал хоть издали родные слова, тихую песню. А потом уходил.

Чуукван,сказал он спустя долгие минуты молчания, племя твоих воинов видело меня с ружьем, когда твой отец не знал еще твоей матери... Я держал тебя на руках, когда бостонцы подожгли селение, и из этого ружья ты выстрелил в первый раз... Пусть ты тоже назовешь меня справедливым. Я ушел от них давно и думал, что больше не увижу никогда. Но они пришли сюда, и я не могу сказать, что все они виноваты... Я стар, мои кости скоро высушит ветер, но я не видел воина, который бы забыл землю своих предков...

Кулик медленно встал, взял стоявшее в углу ружье, прицепил к поясу рог с порохом. Разбуженный бурундучок взбежал по рукаву на плечо, припал к тощей стариковской шее, словно искал защиты. Охотник бережно снял зверька, посадил на нары, поднял шапку.