Инна Кошелева - Пламя судьбы

Вошли они в небольшую деревеньку. Перекликались не первые и не вторые, а уже третьи, наверное, петухи, потому что солнце поднялось высоко. Не похоже на Кусково, на то село, в котором начиналась ее жизнь, а все же и похоже. У колодца стояла тоненькая девушка в праздничном алом сарафане. Она зачерпнула ковшом воду из ведра и подала им напиться. Ласково смотрели на женщин ее голубые глаза. И было это тоже как будто уже виденное когда-то.

Чуть вышли из села, обогнала их тройка с нарядными девками и парнями. Ряженые. Шум, крики, гармошка. Время осенних свадеб. Еще мимо них телега.

– Куда? – спросили.

Ответили им:

– На ярмарку. Как-никак послезавтра Крестовоздвижение. Великий праздник.

Устала Прасковья Ивановна, задыхается, пот со лба градом.

– Присядем, Пашенька, – предлагает Таня.

– Еще немного, и то... сядем. Расшалился он там, – улыбаясь, погладила живот. – Бьет ножками, есть просит.

Уселись они на обочине, вынули из котомок хлеб и соль. В небе пролетел косяк диких гусей, прощально курлыкая.

– Таня, – сказала Параша, – все это со мной словно уже было, словно забыла я все и вот снова вспомнила. Матушка моя покойная из этих мест, с Ярославщины родом, до Кускова здесь где-то жила. Она мне первая и про святителя Димитрия рассказала. Это после мы с Николаем Петровичем все его замечательные сочинения читали и восхищались. Еще после, в той страшной моей болезни, он мне защитником явился и пообещал, что сыночка я графу рожу. Как только решила к мощам пойти, так совсем кашлять перестала. Не чудо ли поможет мне в родах, как думаешь, мой заступник перед Господом?

– Чудо, Пашенька, чудо. И обязательно поможет, – убежденно сказала Таня.

– Сыночка я в честь святого Димитрием назову. Посмотри, что делает, – взяла руку Тани и приложила к своему животу. Обе засмеялись: непоседа.

И дальше побрели по дороге подруги. Не останавливались, пока не встретились им две лошадки с телегой. В телеге были навалены кули, рогожи, тряпье. На всем этом лежал мальчишка лет десяти, а правил мужик средних лет.

– Эй, бабоньки! Полезайте в телегу, свернем в село, а то засветло пешком до другого села не успеете.

Шлыкова легко вскочила, а Прасковью Ивановну мужик бережно подсадил.

– Куда такую несет. Разродилась бы сначала... Небось мужа нет, беречь тебя некому.

«Мужу-то и в голову не придет, что она не в карете, без лекаря, – подумала Таня. – Из Москвы выезжала с обозом в двадцать шесть человек, а в Ростове всем велела отправляться в Ярославль и там ее ждать».

Ночевать остались в избе, очень похожей на ту, в которой начиналась жизнь Прасковьи Ивановны. В углу икона Божьей Матери с лампадкой, чадящая лучина, с печки свешиваются две детских головки, а на широкой постели еще трое ребятишек. На столе жбан с брагой, свежепосоленные огурцы.

– Выпей, – упрашивал мужик Таню. – Тебе (это уже Параше) не надо.

И потек его полупьяный, но складный рассказ.

– Как умерла моя Настена, все на меня обрушилось. Три дня на барина пашу, три дня плотничаю ради живой копейки. Воскресный день – грех на себя беру – варю им, мою, стираю, еще огород. Оплакать любезную некогда было. Собрал денег корову купить, поехали с Федькой на ярмарку в Ярославль. И того надо, и другого. Ситцу на штаны старшему набрал, валенки на зиму хоть две пары на всех, полголовы сахару. Глянул, на коровку уже и не хватает. С горя купил им сластей.

Повернулся к печи.

– Эй, малышня!

Дети все сразу обступили его, расхватывая пряники. Через их головы обратился к гостьям:

– Настя все рассчитала бы, с коровкой бы вернулись.

В этот миг он сам казался беспомощным, как дитя малое.

Параша неожиданно зашлась в кашле.

– Никак недужная? – мужик смотрел на нее не отрываясь. И предложил неожиданно: – А ты оставайся здесь... Привык я ходить за Настей, вроде чего-то не хватает. Дети у меня тихие. Твой родится крикун. Где пять, там и шесть... Не обижу.

Переглянулись подруги, улыбнулись друг другу и мужику.

– А я не подхожу? – спросила Таня.

– Такую не удержишь, – улыбнулся по-доброму и мужик. – У нее же привязь будет – младенец.

– Спасибо, – от души тронутая внезапной теплотой, поблагодарила Параша.

– Ну и почивать пора. Эй, мелюзга, на печку, – смахнул мужик детишек с кровати. – Я в сарай, а вы вот постелите рядно чистое.

Долго в ту ночь не спала Параша. В полудреме путались времена, и казалось ей, что на печи во сне разговаривают братцы, а рядом дышит любимая матушка. После вдруг удивлялась она причудливости своей судьбы, начавшейся в самом низу, в дымной избе, и взошедшей ко дворцам. А после снова начинала она проживать жизнь сначала, боясь заглянуть в близкое будущее.

На рассвете перед уходом Параша положила вышитый бисером кошелек, полный денег, на столик перед иконой. «На корову и на сладости».

Тихо, чтобы не разбудить детей, женщины вышли из хаты.

Ох, каким большим, каким шумным городом кажется Ярославль после долгого путешествия от деревеньки к лесочку, от колодца до родника, от березы до дальней осины.

Направо увечные, налево нищие... Сквозь строй несчастных шла Прасковья Ивановна, графиня Шереметева, щедро раздавая деньги. В храм вошла, перекрестилась, шагнула и...

Она еще слышала любимое «Да исполнится молитва моя» из литургии Иоанна Златоуста, и казалось ей, что это ее голос наполняет далекий купол. И приближаются к ней в медленном кружении церковные росписи, все про мальчиков, про сыновей. Рождение сына у самаритянки, купание мальчика в Иордане, жатва и дети, дети. Простые, ясные картины крестьянской жизни, которой она должна была жить и из которой ушла. Плохо, что ушла? Или так было надо? Изображения удаляются, но их кружение ускоряется. И бьются, бьются о купол снаружи птицы-души, горько плачут и громко ликуют.

Последнее, что она еще слышала: «Держите, плохо ей!»

Металась по церкви Таня, всем объясняла:

– Графиня Шереметева это. Лекаря! Бегите на постоялый двор, там карета. Быстрее карету!

А из открытых дверей храма с нарастающей силой повторялось: «Да исполнится молитва моя...»

Очнулась она в карете, мчавшейся в Петербург с непривычной скоростью.

– К мощам святого Димитрия так и не приложилась... Плохо это...

Таня Шлыкова пыталась разубедить:

– С небес святителю Димитрию все видно. Там судят по намерениям. А обморок... В таком положении случается.

Слегка покачала Параша головой – нет, мол, нехорошо все. Плохая примета: хоть несколько шагов, а не дошла.

Странная это была мысль – писать портрет с беременной Параши. Что двигало графом? Хотел ли он выразить свою радость, запечатлеть ожидание долгожданного мига? Или, напротив, подспудная тревога диктовала: останови мгновение? Житейски он объяснил все просто: портрет отвлечет Прасковью Ивановну от мыслей о скором испытании.