Мичо Каламата - Под властью пугала

– С тобой не соскучишься! – сказал кто-то.

– А что делать? Плакать, что ли? Слезами горю не поможешь, так что уж лучше будем петь. Давай подпевай, умеешь?

– Да я этих ваших песен не знаю.

– Тогда давай вашу споем.

Своими "историями" Тими веселил всех. Усевшись по-турецки и откинув рукой волосы со лба, он начинал: "Значит, дело было так, братцы". Заслышав эти слова, все собирались вокруг него, кто сидя, кто стоя.

– Расскажу я вам историю об нашем лесничем. Он-то как раз меня и засудил, вокруг пальца обвел да вам в товарищи и определил. Второй такой лисы не сыскать в нашем королевстве. Ночи не спит, все думает, что бы ему такое днем провернуть. А в помощниках у него лесник один, ходит носом поводит, не учует ли где запах раки. Да, а у лесничего-то нашего в Деволе не только лес, но и пастбища под началом. Ну и вот сидит он, думает, думает, потом кличет своего лесника.

– Эй, Селим!

– Чего прикажете?

– Как там поживают валахи в Костамандре?

– Да ничего, господин Джеват.

– Так уж и ничего. Разве не знаешь – Зико оставил в дураках Настоса. – А сам подмигивает.

Селим сразу сообразил, что к чему, и уж бежать навострился.

– Приказывайте, господин Джеват.

– Сходи-ка разузнай, что и как. А я послезавтра приеду разберусь.

– Будет сделано!

Селим ружье за плечо, фуражку набекрень, как его высокое величество, и рысцой в гору к тириесу [63]Настосу. Съел у него целую миску пахты, да и говорит:

– Послушай-ка, тириес Настос, сдается мне, этот Зико в дураках тебя оставил.

– Да ну?

– Сдается мне, твое пастбище кончается не у Горелой Сосны, а подальше, у Скалы.

– Ну да!

– Точно, уж я-то знаю.

– Как же быть, господин Селим? Выгоны-то там какие! Самое лучшее место!

– Уж и не знаю, как тут быть, тириес Настос, все в руках лесничего, господина Джевата.

– Может, мне с ним поговорить?

– Поговори, почему не поговорить. Он как раз послезавтра приезжает сюда, вот и скажи ему.

Обувается Селим да прямохонько к Зико.

– Слушай, тириес Зико. Кажется, Настос нажаловался на тебя господину Джевату.

– Ну да! Чего это?

– Да из-за границы пастбища.

– Чего это вдруг? Границу-то всем миром установили.

– Установить-то установили, а он вот нашел свидетелей и говорит, будто его пастбище не у Горелой Сосны кончается, а у Скалы.

– Как бы не так! Он что, самый лучший выгон забрать хочет у меня? Что делать-то, а, господин Селим?

– Не знаю, Зико, но, если хочешь, могу замолвить за тебя словечко господину Джевату, он как раз сюда послезавтра приезжает.

– Век не забуду!

Ну и вот, приезжает через день господин Джеват. А у самого шоссе его уже поджидает тириес Настос с оседланным конем. Поверх седла шерстяное одеяло да коврик, чтобы господин Джеват задницу не отбил. Не успели они подъехать к хижине Настоса, а у того софра уже накрыта. Пир горой – зажаренный барашек, сыр, молоко, простокваша, раки, ешь-пей не хочу. Поели-попили в свое удовольствие, песни попели да спать. А утречком господин Джеват не успел глаза продрать, как новый барашек жарится на завтрак, а третьего уже обдирают, на обед. Не успели пообедать, как следующего зарезали. Через два дня едут к Зико. А там то же самое: барашки да раки. Потом созывают соседей и отправляются на пастбище: один говорит одно, другой – другое, один – граница у Горелой Сосны, другой – у Скалы – в общем, чехарда. Граница-то давным-давно определена, но не зря же приехал господин Джеват. Мерили, мерили, десять соток сюда, десять туда, пока не оказалась граница там, где и была до того. И снова пир – зажарили на полянке сразу двух барашков, одного от Зико, другого от Настоса. И отправляется господин Джеват восвояси на коне Настоса, а следом тащится мул Зико, груженный крынками с маслом, брынзой да сливками. Вот в таких-то делах у господина Джевата проходило все лето, пока валахи пасли скот в горах.

– Ну и пройдоха!

– И не говори.

– А сейчас он все там же?

– Перевели его в другое место.

– Куда?

– Да, кажется, сюда куда-то, на север.

– Небось тем же самым занимается, а?

– Да наверняка!

– Привычка – вторая натура.

– Вряд ли у него здесь что-нибудь выйдет.

– Почему это?

– Да народ тут нищий. С него взять нечего.

– Не с пастбищ, так с леса, а уж он свое получит.

– Эй, ты из Гирокастры, что ли?

– Оттуда.

– Научитесь вы когда-нибудь правильно говорить?

– Да мы и говорим "лес". [64]

Грянул смех.

– Послушайте-ка, что однажды случилось из-за этого чертова леса, – опять заговорил Тими. – Сгорел у нас под Гирокастрой лес, а эти из префектуры быстренько телеграмму отбили Мусе Юке, он тогда был министром сельского хозяйства. Написали они так: "В лесу у госпожи Лябовы случился пожар". А телеграфист в Гирокастре возьми да и передай по-нашему. Вот и получилось: "В… у госпожи Лябовы случился пожар". Прочитал Муса-эфенди телеграмму, аж глаза у него на лоб полезли. "Сволочи! – орет. – Смеяться надо мной вздумали?" И приказ: "Телеграфиста в тюрьму!"

Такие истории хоть изредка, но вносили какое-то разнообразие в унылую монотонность тюремных разговоров. Обычно заключенные толковали о своих заботах, о судебных процессах, чаще же всего об амнистии. Не проходило ни одного праздника, чтобы об этом не заходила речь. Начинал кто-нибудь один, остальные подхватывали и выдавали догадку за достоверное известие.

В те дни тоже только и разговору было что об амнистии. Двадцатипятилетие независимости – большой праздник! Наверняка будет большая амнистия, говорили все. Кто-то клялся, что он это точно знает, ему сообщил один знакомый, который служит в министерстве юстиции, другой поддакивал, что так оно и есть, ведь и ему то же самое сказал один приятель, который слышал все собственными ушами от самого премьер-министра. Третий клятвенно уверял, что это правда, и пересказывал по пунктам содержание указа, как будто заучил его наизусть. По-видимому, родственники заключенных распространили слух и за стенами тюрьмы, потому что в газете появилось опровержение. "В последние дни, – писала газета, – распространились слухи о якобы подготавливаемой правительством амнистии преступников, отбывающих наказание в тюрьмах королевства. Наша газета обратилась за информацией в компетентные органы и сообщает читателям, что никакой амнистии в ближайшее время не намечается".

Опровержение подействовало на всех, как холодный душ. Разговоры заключенных об амнистии прекратились, воцарилось уныние, все ходили мрачные. В тот день Лёни неожиданно вызвали на свидание.

Он, как и все, был подавлен и не находил себе места от тоски по дому. В соседней камере кто-то меланхолично напевал: