Эжен Сю - Жан Кавалье

Они покорились. Клод умирал со страху. Психея, нечувствительная к опасностям, с отчаянием размышляла, что, может быть, долго не увидит Танкреда. День быстро наступал. Когда трое путешественников достигли конца ущелья, на небе появились первые красноватые лучи восходящего солнца. Вид, открывавшийся перед Туанон и Клодом, был до того величествен и в то же время мрачен, до того дик и страшен, что оба они остановились как вкопанные. Ущелье, которое они только что покинули, примыкало к одной из возвышенностей Ран-Жастри, представлявшей собой один из потухших вулканов Севенского хребта. Повсюду, куда только мог проникнуть взор, виднелась серая почва, с нагроможденными на ней глыбами вулканического базальта и осколками черноватого и твердого камня, острые концы которых, как щетиной, покрывали землю. Жалкие лишаи цвета ржавчины, единственная растительность этой пустыни, покрывали, точно проказа, огромные глыбы темного гранита, появившиеся, должно быть, среди этого страшного хаоса, благодаря какому-либо подземному сотрясению. Потоки лавы, пористой и красноватой, уже охлажденной веками, спускались с жерла Ран-Жастри, прорезывая по всем направлениям эту обширную возвышенность, и терялись окаменевшими водопадами на крутизнах покатостей. Лестница, достойная исполинов! Каждая из ее ступеней была высотой более 40 сажен; ее подножие исчезало в сыром утреннем тумане. Первые восходящие лучи, несмотря на все свое великолепие, не могли оживить эту мертвую и дикую природу. Напротив, они увеличивали ужас пустыни, разоблачая на каждом шагу опустошения кипучего горнила, которое терзало чрево земли и обуглило ее поверхность. На севере страшные остроконечные горы этого опаленного хребта терялись в бесконечной дали. На юге потухшее жерло вулкана, цвета сажи, зияло своими бездонными пропастями. На востоке выделялась главная вершина Ран-Жастри, белесоватой известковой горы, которую мрачно прорезывали несколько слоев шифера. Солнце вставало из-за остроконечной горы, от которой исполинская тень падала на плоскогорье. Наконец, между двумя утесами, поросшими каштановым лесом, находилось то мрачное ущелье, у входа которого все еще стояли Изабелла, Туанон и Табуро.

Громадная толпа коленопреклоненных гугенотов наполняла обширную природную площадь. Все это были или горцы, или дровосеки. Одни из них были одеты в плащи из грубого белого полотна, что впоследствии заслужило им прозвище «камизаров», другие – в звериные шкуры. Они и на молитве не сняли своего оружия. Кое-кто имел при себе ружье, но большинство было вооружено косами, топорами, кирками, на которые они опирались, и свежеотточенное железо искрилось на солнце.

Едва часовые крикнули «Эзриэль!», как пение гугенотов прекратилось. Мертвое молчание воцарилось в этом уединении. Мятежники, собравшись полукругом, с суровым вниманием рассматривали вновь прибывших. В безмолвном, мрачном наблюдении этой толпы было что-то ужасающее: Психея побледнела, Табуро не в состоянии был двигаться с места. Изабелла собиралась подойти к своим братьям. Но те, должно быть возмущенные непочтительностью чужестранцев, которые оставались на ногах, начали глухо роптать, а потом грозно крикнули: «На колени! На колени!»

Изабелла и ее два спутника сейчас же преклонили колени. Прерванное пение снова раздалось. Следующий стих закончил псалом:

«Народы будут трепетать перед святым величием Твоим. И самый могущественный монарх будет бояться твоего разящего копья!»

Дикое, могучее созвучие голосов, страшная, изрытая местность – все придавало этой картине нечто величественное и ужасающее. Закончив псалом, все севенцы приподнялись. Некоторые из них образовали оживленные кучки; кто растянулся в тени для отдыха; кто, усевшись на земле, натачивал на гранитном обломке острие или лезвие своего оружия. Ефраим, предводитель этого сборища, опирался на обломок скалы. Возле него стоял юноша лет пятнадцати, худой, загорелый, с растрепанными, щетинистыми волосами, с блуждающими, мутными глазами, с мрачным лицом, которое почти все время болезненно кривилось от судорог. Босоногий, он был одет в длинное, все в лохмотьях, красное платье, опоясанное веревкой на бедрах. Этого мальчика, одного из маленьких пророков дю Серра, Ефраим прозвал Ишабодом. Ни одна из жертв роковых опытов стекольщика не была доведена до более полного исступления. Находясь почти постоянно в состоянии бреда, угрюмый, почти безумный Ишабод, без сомнения не добрый уже от природы, разражался беспощадными пророчествами, требовавшими казней. Его воображение, расстроенное этим яростным помешательством, рисовало ему только картины убийства и резни. Вот почему он при всяком случае приводил своим тонким пронзительным голосом наиболее кровавые места из Священного писания. Ефраим верил, что его устами глаголет сам Господь. Он относился к его видениям и советам тем более благоговейно, что они почти всегда соответствовали жестоким наклонностям бывшего лесничего из Эгоаля. Когда молитва была окончена, Изабелла в сопровождении Туанон и Табуро решительно приблизилась к Ефраиму, которого она знала.

– Что я вижу! – воскликнул тот, отступив с видом отвращения. – Дочь Доминика Астье! Та, которая изменила нашему брату Кавалье! Та, которая дала себя увлечь слащавой речью одного из этих моавитян!

– Вы имеете право осуждать меня, Ефраим, – твердо ответила Изабелла. – Час моего оправдания еще не настал. Где Кавалье?

– Не жди его прихода: он может оказаться роковым для тебя. Несчастная! Убирайся, убирайся, вместе с твоим позором! Распутные дщери Тира и Сидона были прогнаны дщерьми Израиля!

Ишабод, без сомнения усталый, опустился у подножия скалы: он полудремал. Время от времени он бросал на пришлых, и в особенности на Табуро, беспокойные, суровые взгляды. Довольно большое количество гугенотов, услыхав громкий говор Ефраима, окружило его. На их мрачных лицах была написана угроза. Психея и ее проводник с ужасом видя, какой скверный прием встретил их спутницу, робко держались за ее спиной. Изабелла, без сомнения, черпая силу в сознании своей невинности, гордо ответила Ефраиму:

– Праведник не ждет с большим доверием суда, чем жду я минуты, когда предстану перед Жаном Кавалье.

– Горе тебе, если ты богохульствуешь! – недоверчиво и грубо ответил Ефраим. Потом, указывая на Туанон и Табуро, он прибавил: – Кто это?

– Этот, – ответила Изабелла, – министр нашей святой религии. Его мать – пленница в Зеленогорском Мосту.

– И я, и мой брат, мы хотим к ней присоединиться, разделить ее участь, господин капитан, – поспешно прибавила Туанон, поклонившись самым очаровательным образом суровому Ефраиму.

Но эгоальский лесничий ответил презрительной улыбкой на это заигрывание и резко заметил: