Василий Шукшин - Любавины

Не мог ничего Кузьма объяснить дяде Васе ни вечером, ни после. Он сам ничего не понимал. Он все время чувствовал, что чем-то обязан Клавке, хотя, сколько ни искал в себе, не мог найти и понять, за какую радость он благодарен ей. Стыдно было смотреть на Клавдю, и он изо всех сил старался, чтобы она этого не заметила.

И вместе с этой неловкостью и тяжелой обязанностью, долгом – не обидеть человека, который непонятно зачем влез в его жизнь, вместе с тихой тоской и болью за какую-то непоправимую ошибку, вместе со всем этим в душе его упорно – днем и ночью – распускалась цветастая радость. Марья… Марья была недалеко. И он знал, что когда-нибудь он возьмет ее за руку и близко посмотрит в ее глаза. Знал, ему не будет неловко и стыдно при ней, а будет очень, очень легко. Он ждал этого часа. И дождался…

Однажды утром, светлым весенним утром, Агафья, собирая на стол завтракать, между прочим рассказала, как вчера братья Любавины приходили сватать Марью Попову. После первых ее слов у Кузьмы вспотели ладони. Он оглох… Не слышал всего, только в конце стал понимать, что она рассказывает.

– …те собрались – да за ними. Там драку учинили! Ухлестали друг друга до смерти.

– Как «до смерти»? – не понял Платоныч. Он внимательно слушал.

– Ну, как… Самого-то чуть живого домой привели. Помрет, говорят.

– Что делают! – воскликнул Платоныч. – А сыновья где?

– Убежали. У них не первый раз такое.

– Вот так сватовство! Ну и чем это кончится?

– Да ничем. Побегают-побегают и придут.

– Куда ж они могут убежать?

– В тайгу. Куда больше.

– Любавины их фамилия?

– Любавины. Макарка у них заводила-то. С малолетства с гирями ходит. Егор – тот вроде спокойнее…

– Все они там – один другого лучше. Дикари, – вставил Николай.

– Ну, а Ма… девушка что? – спросил Кузьма.

– Да што… Ничего. Обрадовалась было девка, да и осталась ни с чем. Ишо опозорили на всю деревню таким сватовством.

Кузьма вышел на улицу, зашел в сарай, сел на дровосеку – хотелось побыть одному.

Клавдя нашла его там.

– Все уж… испекся, – сказала она, остановившись над ним.

Кузьма не поднял головы, – как сидел, склонившись к коленям, так продолжал сидеть. Клавдя опустилась рядом, обняла.

– Горе ты мое, горюшко…

Уткнулась ему в грудь, затряслась в рыдании. И продолжала:

– За что я несчастная такая, господи!… Как сердце чуяло! Я приведу ее тебе… Может, ты выдумал все, а? Милый ты мой, длинненький! Я приведу, а сама погляжу: может, и нету у вас никакой любови? А правда – так черт с вами… Оставайтесь тогда. Неужели она лучше?

Кузьма подавленно молчал.

Клавдя сдержала слово, вечером пришла с Марьей.

Марья держалась просто, спокойно взглянула на Кузьму, поздоровалась.

Тому показалось, что табурет поехал из-под него… Он кивнул головой.

Девушки прошли в горницу. Дома никого больше не было (Платоныч ушел в гости к Феде Байкалову, они подружились за это время).

Кузьма поднялся, хотел уйти. Колени мелко и противно тряслись. Он стал надевать кожан, но дверь горницы открылась… Именно этого мучительно ждал и боялся Кузьма – когда откроется дверь.

– Ты куда? – спросила Клавдя.

Кузьма промолчал.

– Зайди к нам.

Он пошел прямо в кожане, Клавдя подтолкнула его в спину.

Марья сидела у стола в синеньком ситцевом платье, под которым как-то не угадывалось тело ее. Кузьма стал перед ней; она снизу с детской, ясной улыбкой вопросительно глядела на него.

Клавдя остановилась позади Кузьмы; от ее взгляда – он чувствовал этот взгляд – он не мог ничего сказать.

Так стояли долго. Слышно было, как на завалинке шебаршат куры, разгребая сухую землю.

– Он любит тебя, Манька. Влюбился, – громко сказала Клавдя.

Марья вспыхнула вся, резко поднялась. Полные красивые губы ее задрожали – не то от обиды, не то от растерянности. Кузьме стало жалко ее.

– Правда, – сказал он. – Она правду говорит.

У Марьи сверкнули на глазах слезы. Она зажмурилась, качнула головой, стряхивая их.

– Вы что… зачем так?

– Ты у него спроси. Вчера меня целовал, а сегодня…

Кузьма твердо, спокойно, даже с каким-то удовольствием сказал:

– Врет она, Маша. Я не целовал ее. Она врет.

Клавдя прошла вперед, опустилась на колени перед божницей, размашисто перекрестилась.

– Истинный мой Христос. Гляди – крещусь.

– Честное слово, не было. Крестись. Не было – и все, – стоял на своем Кузьма.

Клавдя, не поднимаясь с колен, дотянулась до Марьи, обхватила ее ноги, прижалась лицом. Заплакала.

– Было, Манюшка, милая… Не отнимай его у меня, милая… Присохло к нему мое сердце… Изведусь я вся, господи! Руки на себя наложу!… – она плакала страшно – навзрыд, как по покойнику. У Кузьмы по спине пошел мороз.

Марья насилу подняла ее, посадила на кровать и разревелась сама.

– Да я-то… я-то знать ничего не знаю. Зачем вы меня-то, господи?… Отпустите вы меня отсюда…

Кузьма ничего не соображал, понимал только, что все это, наверно, скоро кончится. Он не слышал, как ушла Марья… Смотрел в окно. Очнулся, когда Клавдя тронула его. Она не плакала, смотрела серьезно и строго. Кузьма хотел выйти из горницы. Она загородила ему дорогу.

– Манька далеко уже. Не ходи.

– Я не за ней. Пусти.

Клавдя решительно тряхнула головой, вытерла рукавом заплаканные глаза.

– Пойдем вместе.

На улице она цепко ухватилась за его руку, повела за собой к хозяйским постройкам.

– Куда ты?

– Не разговаривай.

Подошли к сеновалу. Клавдя втолкнула его в темную дверь. Шепотом приказала:

– Лезь.

Кузьма зашуршал сеном – полез наверх. Сзади карабкалась Клавдя.

Долезли до самого верха. Клавдя опрокинулась на спину. Нашла руку Кузьмы, потянула к себе.

Жаркий туман кинулся Кузьме в голову. Чтобы унять дрожь, которая начала трясти его, он заглотнул воздух и перестал дышать… Потом громко, со стоном выдохнул.

– Ну что ты!… А? – почти крикнула Клавдя.

Прижала его к себе, торопливо зашептала:

– Милый… Ну? Что ты?…

Потом закусила губу и замолчала.

– Вот… Теперь ты мой. Мне надо было давно догадаться, глупой, – устало и спокойно сказала Клавдя.

Кузьма молчал. Смотрел через пролом в крыше на небо.

Красная опояска зари тускнела. Горячие краски ее поблекли, подернулись с краев пепельно-тусклой пеленой. Ночь опускалась над степью и над селом. Большая тихая ночь.

Гринька Малюгин влопался – поймали в чужой конюшне.

Этот Гринька был отпетая голова.

Еще молодым парнем поспорил с дружками, что сшибет кулаком жеребца с ног. Поспорили на четверть водки.

Гринька вывел из своей конюшни жеребца-производителя, привел на росстань, где уже собрался народ (на пасху дело было), поплевал на руки, развернулся и хряпнул жеребца меж глаз. Рослый жеребец как стоял, так пал на передние ноги.