Василий Шукшин - Любавины

Марья нашла глазами Егора, уставилась на него, точно по его виду хотела понять, что с ней сделают дальше.

Тот докурил, аккуратно заплевал цигарку, поднял голову. Встретились взглядами. Егор улыбнулся:

– Замерзла?

Марья кивнула головой.

– А вот мы ее сичас живо согреем, – пригрозил Михеюшка. Нырнул в угол под нары и извлек на свет бутылку с самогоном, закупоренную тряпочной пробкой. – Это что такое?

– И все? – спросил Макар. – Ну и свадьба получается!… Ну, хоть это.

Сели к столу.

Михеюшка отказался сесть со всеми вместе, шуровал в печке и смотрел со стороны на непонятных гостей.

Марья сидела между братьями. Макар налил ей самогону.

– Держи. Ты теперь – Любавина.

Марья тряхнула головой, откидывая на спину русую косу. Взяла кружку и не отрываясь выпила все.

Она действительно замерзла.

– Ох, мама родная! – выдохнула она.

– Берет? – улыбнулся довольный Макар. – Мы еще не так гульнем! Это просто так… – Он налил себе, выпил, стукнул кружкой, закрутил головой. – Ничего!

Егору осталось совсем мало, меньше половины кружки.

– Тебе нельзя много, – многозначительно сказал Макар.

– Что же вы со мною делаете, ребята? – спросила Марья.

– Взамуж берем, – пояснил Макар.

– Кто же так делает? Неужели по-другому… – Марья опустила голову на руки. Видно, вспомнила вечер сватовства Егора, неожиданный налет старика Любавина с Ефимом. – Что же… здесь и жить будем?

– Пока здесь, – сказал Егор.

Макар посмотрел на Михеюшку и спросил:

– Тебе выйти никуда не надо?

Михеюшка не понял:

– Куда выйти?

– Пойдем проветримся, коней заодно посмотрим.

– Зачем ты его? – вмешался Егор.

– Мы с ним на вольном воздухе заночуем, – сказал Макар.

– Не валяй дурочку, – Егор покраснел. – Никуда вы не пойдете.

– Как хотите. Для вас же стараюсь, понимаешь.

Марье постелили на нарах, а Макар, Михеюшка и Егор устроились на полу.

В избушке стало светло – из-за леса выплыла луна. Ее было видно в окошко – большая, круглая и поразительно близкая, как будто она висела в какой-нибудь версте отсюда.

На полу лежал бледный квадрат света, и в нем беззвучно шевелились, качались, вздрагивали тени ветвей.

Блестела на столе кружка.

– Ночь-то! – тихонько воскликнул Макар. Ему не спалось.

Михеюшка пошевелился. Сказал сонным голосом:

– Перед рассветом птаха какая-то распевает каждый раз… до того красиво!

– Ты ведь давно уже тут живешь, Михеич? – не то спросил, но то просто так, чтобы поддержать разговор, сказал Макар.

– Третий год пошел с троицы, – ответил Михеюшка.

– Наверно, все тут передумал один-то?

Михеюшка ничего не сказал.

– Скучно, наверно, тебе?

– А чего скучно?… Люди заходют. До вас вот Гринька Малюгин с Федей Байкаловым были…

– Гринька? – Макар приподнялся на локте. – Его ж поймали.

– Ушел он… Федя-то как раз за им приходил. Ну тот говорит: «У меня золото есть… пудик, давай, мол, выроем – ты себе половину забираешь, а я уйду».

Макар долго молчал.

– Слышь, Егор?

– Слышу, – отозвался Егор.

– Пуд золота… – Макар лег и стал смотреть в потолок.

– Федор-то не соглашался сперва. «Оно, – говорит, – ворованное», – заговорил Михеюшка.

Макар перебил его:

– Ладно, давай спать, отец.

Михеюшка послушно смолк.

В окошко все лился серебристый негреющий свет, и на полу шевелилось топкое кружево теней.

Во сне громко вскрикнула Марья, потом шепотом сказала:

– Господи, господи…

Егор сел, послушал, дотянулся рукой до стола, взял кисет и стал закуривать.

– Дай мне тоже, – поднялся Макар.

Закурили.

– Федя – не дурак, – негромко сказал Макар.

– Я тоже так думаю, – согласился Егор.

Легли и замолчали.

Михеюшка почесал спину, зевнул и, засыпая, пробормотал:

– Охо-хох, дела наши грешные…

Утром, чуть свет, Макар уехал.

После ареста Игнатия Платоныч взял коня у Яши Горячего и поехал в район.

Вернулся с каким-то товарищем. Пришли в сельсовет. В сельсовете было человек шесть мужиков. Говорили все сразу, загнав в угол Елизара Колокольникова: отказывались ремонтировать мост на Быстринской дороге.

Кузьма сидел на подоконнике, наблюдал эту сцену.

– Да вы ж поймите! Поймите вы, ради Христа: не я это выдумал. Это из району такой приказ вышел! – отбивался Елизар.

– А ты для чего здесь? Приказали ему!…

– Пускай быстринские ремонтируют, чего мы туда полезем?

– И быстринские тоже будут. Сообча будем…

– Пошел ты к такой-то матери! Сообча! Вы шибко прыткие стали: ломай им горб на мосту!

В этот момент и вошли Платоныч и приезжий.

– Что тут делается? – спросил Платоныч, с тревогой посмотрев на Кузьму.

– Вот люди мост собираются чинить, – пояснил Елизар.

– Ну и что?

– Ничего. Сейчас поедут.

Мужики вышли с Елизаром на улицу и там долго еще галдели.

Платоныч прошел к столу, устало опустился на лавку.

Кузьма разглядывал приезжего.

Тот в сапогах, в галифе, в малиновой рубахе под серым пиджаком стоял у окна, сунув руки в карманы. Молчал, разглядывая Кузьму.

Вошел Елизар.

– Елизар, выйди на пять минут, – сказал Платоныч. – Мы по своим делам потолкуем.

Елизар, нисколько не обидевшись, вышел.

– Н-ну, так… – сказал приезжий, вынул руки из карманов. – Рассказывайте: что тут у вас? – подсел к столу, облокотился на него одной рукой, закинул ногу на ногу, приготовился слушать.

– А чего рассказывать? – спросил Кузьма.

– Кого ты здесь арестовал?

– Любавина Игнатия. Родного дядю этих… – Кузьма споткнулся, посмотрел на Платоныча, хотел понять: можно ли все говорить?

– Это из милиции, – сказал Платоныч.

– Игнатий Любавин, по-моему, знает про банду, – досказал Кузьма.

– Так, – приезжий с минуту обдумывал положение или делал вид, что обдумывает. – Вот что… товарищ Родионов. Старика немедленно выпустить. Банда бандой, а подряд сажать всех никто не давал права. Ясно?

– Ясно, – ответил Кузьма. – Интересно только, как мы все же узнаем про банду?

– Узнаем, – успокоил приезжий. – Иди выпусти его.

Кузьма вышел в сени… Загремел замком.

– Выходи.

Игнатий лежал на лавке. На оклик поднялся, пошел на выход. Решил держаться до последнего.

– Шапку возьми.

Игнатий вернулся, взял шапку. Опять направился к двери, не понимая: хорошо это или плохо, что приказали взять шапку?

Кузьма загородил ему дорогу.

– Я отпускаю тебя… пока, – негромко сказал он, заглядывая в серые глубокие глаза Игнатия, – но могу прийти еще.

– Приходи, приходи. Медком накормлю… А хочешь – медовухой, – Игнатий слегка обалдел от радости и не понимал, что эти его слова легко могут сойти за издевательство. – У меня такая медовуха!… Язык проглотишь!