Василий Шукшин - Любавины

«Умная, – отметил Иван. – Правильно говорит».

– А в кино не люблю ходить – не интересно. Фильмы неинтересные. Ну что я могу сделать, если фильмы неинтересные?… Если я знаю заранее, чем все кончится, кто кого полюбит, кто будет прав, кто виноват. Скучно.

– Что ты с фильмами привязалась? Не в фильмах дело… – чувствовалось, что отец не сразу находит как возразить дочери, и от этого больше злится.

Иван с интересом слушал перепалку отца с дочерью.

– А в чем?

– А в том, что ты вот сейчас сидишь и преспокойненько меня же спрашиваешь: «А почему должна волноваться?». Да ты молодая, черт возьми-то! Поэтому. Почему я, старик, должен волноваться?

– По должности.

– Поехала!… Не то ведь совсем говоришь! И не так думаешь. Кривляешься.

– Возможно.

«Сам ты не то говоришь», – с досадой и сожалением подумал Иван; его начала раздражать деланная невозмутимость молодой женщины.

– Вот!… Вот это самое и называется равнодушием.

– Неубедительно.

Иван заскучал. Разговор перестал его интересовать. Кроме того, ему разонравилась Мария. Захотелось уйти домой.

– Пожалуй, поздно, – сказал он, глядя на Родионова. Тот спохватился.

– Ты что? Ну, нет. Это, брат, нет… Давайте-ка еще по одной выпьем. А потом споем чего-нибудь. Вон вы как хорошо давеча пели.

Иван усмехнулся, вспомнив Пашку: сидит сейчас, наверно, с отцом и с Гринькой и учит их петь про восемнадцать лет.

– А вы с кем согласны: с отцом или со мной? – спросила вдруг Мария.

Иван спокойно посмотрел ей прямо в глаза.

– Мое дело маленькое.

– Ну, а все-таки? Вы же слышали, о чем мы говорили…

– А о чем вы говорили? – Ивана охватило непонятное раздражение. Показалось ему, что женщина ждет от него какой-нибудь смешной глупости – тоже, видно, заскучала. – Вы, в общем-то, ни о чем и не говорили. А вы особенно.

– Так их, Иван!– поддакнул Родионов и испортил все дело. Иван замолчал.

– Так, – неопределенно сказала Мария и опять просто и весело оглядела его всего, потом внимательно посмотрела в глаза.

– Что? – спросил Иван.

– Ничего.

– А я, значит, тоже неважно выступил? – поинтересовался Родионов.

– По-моему, да, – с суровой непоколебимостью ответил Иван.

Отец и дочь засмеялись.

– Тогда выпьем! – Родионов подал рюмки молодым.

Мария взяла свою, подняла.

– За правду-матку!

«Воображаешь из себя много», – подумал о ней Иван и выпил залпом. И почувствовал, что женщина наступила ему на ногу. Иван ухом не повел. Как сидел, так и продолжал сидеть, в сторону Марии не посмотрел. Закусывал. Женщина опять наступила на его ногу. У Ивана сдавило сердце… Он откинулся на спинку стула, нехотя полез в карман за папиросами. На женщину опять не посмотрел. Она убрала ногу.

«Вот так. Так-то оно лучше будет», – весело и победно подумал Иван. Домой идти расхотелось.

– Ну, так споем? – Родионов посмотрел на Ивана.

– Я певец неважный. Подтянуть, если что, могу, – сказал тот.

– Какую вы любите? – спросила Мария.

– Гоп со смыком, – Иван посмотрел на женщину и улыбнулся. И понял, что пошутил рискованно: у той нехорошо дрогнули ноздри красивого прямого носа и так же – чуть дрогнув – сузились холодные глаза. – Русскую какую-нибудь.

Родионов встал.

– Сейчас гитару принесу, – сказал он и вышел из комнаты.

Иван внутренне весь подобрался – ждал.

– Вы молодец, – насмешливо сказала Мария.

– Спасибо, – вежливо поблагодарил Иван. И спокойно и серьезно посмотрел на нее. – Стараюсь.

Мария слегка растерялась. Иван понял почему: она, видите ли, позволила себе вызывающе-смелый жест – наступила на ногу. А это не приняли. Причем это, конечно, надо было принять и понять как знак союзнической солидарности в борьбе со стариками. Но после этого молодой союзник может «по-товарищески» обнять женщину за талию, а при удобном случае притиснуть в углу. И тогда-то получит в ответ обжигающую пощечину. Иван эти шуточки знал. Потом выяснится, что она просто «хотела обратить его внимание на то-то, а он, оказывается, понял это вон как!…»

«Сильно умная», – думал Иван о женщине. Он не хотел затевать с ней никакой игры. Он устарел для игры.

– А где гитара-то, Мария? – спросил из другой комнаты Родионов.

– На комоде, наверно! – громко сказала Мария. – Или за ящиком.

Иван аккуратненько – мизинцем – стряхнул пепел в блюдечко.

– Вы оригинальничаете или действительно такой? – спросила женщина.

– Какой?

– Такой… что-то вроде телеграфного столба – прямой и скучный.

– Я бы ответил, но неудобно – в гостях все-таки.

– А вы коротко, в двух словах.

– В двух словах не умею, я не учитель.

– А вы кто, кстати?

– Шофер.

Женщина не сумела скрыть удивления. Ивана это окончательно развеселило. Он повернулся к женщине и тут со всей ясностью понял: она красива, как черт ее знает кто!

– Что? – спросил он и опять улыбнулся.

Женщина ничего не сказала, пристально и серьезно смотрела на него.

Родионов нашел наконец гитару. Неумело забренькал, направляясь к ним.

– Ну-ка!… – сказал он, подавая гитару дочери.

Мария взяла ее, отодвинулась со стулом от стола, положила ногу на ногу. И опять Иван, не желая того, увидел белую полоску на ее ноге – между чулком и юбкой.

– Так что же?… – Мария посмотрела с усмешкой на Ивана.

– Что хотите. Спойте только одна.

Мария подстроила гитару, подумала… Запела негромко:

При первых же звуках песни, необычайно верно выбранной, у Ивана заболело в груди – сладко и мучительно. Пела Мария хорошо, на редкость хорошо – просто и тихо, точно о себе рассказывала. А Иван так и видел: стоит русская девка в сарафане и просит матушку: «Не брани ты меня, милая, не надо…». Мария пела и задумчиво смотрела в темное окно. Гитара тоже задумчиво гудела, навевала ту тихую грусть, которая где-то, когда-то родилась и осталась жить в песне.

«Ох ты!…», – Иван посмотрел на Родионова. Тот сидел, накоршунившись над столом, печально смотрел в стол. Наверно, многое он прощал дочери за ее песни. И стоило. Ах, какая же это глубокая, чистая, нерукотворная красота – русская песня, да еще когда ее чувствуют, понимают. Все в ней: и хитреца наша особенная – незлая, и грусть наша молчаливая, и простота наша неподдельная, и любовь наша неуклюжая, доверчивая, и сила наша – то гневная, то добрая… И терпение великое, и слабость, стойкость – все.

Мария допела песню, положила ладонь на струны, посмотрела с улыбкой на Ивана и на отца; она знала, что поет хорошо.

– Чего носы повесили?

Родионов очнулся, поднял глаза, внимательно и долго смотрел на дочь, точно изучал.

– Давайте вместе какую-нибудь? – предложила Мария.