Григорий Мирошниченко - Азов

– Недоглядели, знать, башенные сторожа. И перелазные проспали. Надо б всем войском быть на конях, палить из ружей, звонить в колокола. Пошли-ка кого-нибудь к часовенке.

Побежал казачонок. Колокола зазвонили.

Вороны, кружа, поднялись стаей. Закаркали, махнули за Донец – примета недобрая. Казаки стали палить из ружей недружно и вразнобой. На коней вскочили че­тыре сотни казаков.

Солнце поднялось высоко на зеркальном небе. Черкасск притих в ожидании.

Царский возок двигался тяжело и медленно. Красные спицы его колес едва вертелись. На дверцах возка, бронзой украшенных, сияли медные огромные кольца. Сияли еще вензеля на запятках и под выгнутым сиденьем возницы. Возница сидел заправский, царский: свисали белые пушистые усы; шапка, почти боярская, ведром торчала на затылке. Кафтан на вознице был армячный, белый; кушак – широкий, зеленого сукна.

– Цари не ездят так! – блеснув глазами, уверенно сказал Каторжный. – Должно, какой-нибудь боярский сын! Встретим, Татаринов?

– Ну, встретим! – И они пошли навстречу карете.

Вслед за возком двигались колымаги, туго набитые добром. На колымагах сидели казаки, а по бокам цепочкой ехали конные. Расправив спину, возница важно натянул вожжи, и белые кони, утомленные дальней дорогой, остановились.

Два казака соскочили с запяток возка и схватились за кольца в дверях. Возница разгладил усы и бороду. И – все обомлели.

Из царского возка вышел высокий и бледный атаман легкой станицы Наум Васильев. Три года он не был на Дону. В родной Черкасск вернулся, а с места сдвинуться не может. Глаза слезятся, волосы словно снегом посыпаны. Заплакал Наум Васильев, держа шапку в руках.

Тут подбежали Каторжный, Татаринов, дед Черкашенин, Демка, Афонька, Левка, Осип Петров, – слетелись казацкие орлы, целуют, обнимают товарища.

– Донские казаки! – взволнованно сказал Каторжный. – Недаром нашу землю греет солнце. Науму Васильеву слава!

– Слава Васильеву Науму! Слава!..

– Черкасск узнал? – спросил не скоро Татаринов. – Здоров ли? Гляди, какая честь. Возок-то царский! Добра-то, видно, привезли немало!.. Ой, казаки! Катите бочки с пивом! Душа горит. Слава Науму!

– Стойте, – сказал Наум в тревоге. – Добра-то привезли мы немало. А нелюбви да горя еще больше. Войдите-ка в возок. Кого привез – спросите.

Все кинулись к возку. Пестрит в нем все кругом: ковры и коврики. Ларец блестит. А в углу – согнувшийся человек в царской одежде.

– Кого привез? – со страхом спросил Иван Каторжный.

– Привез Алешу Старого; не узнал? – с горечью сказал Наум Васильев.

– Что-то не пойму! Бились, что ли, с татарами в дороге?

– Запытан Старой в Москве!..

– О господи! Кем же? Царем?

– Боярами. Да царь тут, видно, руку приложил.

– Ой, сатаны! – вскричал Татаринов. – Бояре? Которые из них?

Наум молчал.

Алешу Старого казаки вынесли из возка и положили на зеленую траву.

– О чем бояре думают вверху? Скажи, Алеша! – расспрашивали Каторжный и Татаринов.

Старой молчал. Один из казаков, подойдя ближе, промолвил:

– Пытал Старого холуй царя, пристав Савва Языков.

– Ну, доведись нам встретиться!

– Не без царя ж то делалось? Аль своеволие пошло в Москве такое, что и царей не стали спрашивать? – с сердцем сказал Каторжный.

– Вот выбьем дурь! – злобно кричал Татаринов. – Эко пошло куда! И при царе Иване Грозном не было такого. Нет, казаки, так дале не бывать! К сухому пороху искра сестрой не лепится. На волоске терпенье на Дону.

Старой встал на ноги, покачиваясь. Рот раскрыл, что-то хотел сказать, но не мог – лишь замычал: в дороге язык еще больше распух.

– Донские казаки! Что ж делать будем? – закипая гневом, крикнул Каторжный. – Клещами, что ли, жгли да рвали атамана?

– Ой, дяденька! – вскрикнул мальчонка-казачонок, приглядевшись к Старому. – Ой, губы спаленные начисто! – И побежал в страхе по улице.

Все казаки тогда, перебивая друг друга, гневно заговорили:

– Пожили в муках, хватит! Брать Языкова! На Дон смануть да в воду кинуть! Будет!

Татаринов, потрясая кулаками, допытывался у приехавших казаков:

– Где ж вы были, казаки? Сидели в кабаках?.. Черти! Как было дело?

– Алешенька! Соколик мой! – вскричала позади Татаринова баба в полушалке. – Что сделали с тобой, Алешенька?!

– Чья баба? – спрашивали шепотом. – Откуда взя­лась?

– То баба беглая, – ответил кто-то в толпе. – Ульяной Гнатьевной зовут.

– Вот что, Наум, – строго сказал Татаринов. – Посол куда девался? Любое нынче сотворю! Душа кипит. Показывай.

– В Азов посла свезли стрельцы, минуя Дон.

– Эх, знал бы раньше!

Татаринов открыл ларец. Там были похвальные грамоты казакам за службу верную, за бой с татарами на реке Быстрой. Старой достал серебряную чашу для пива и вина. Чашу пустили по рукам. Бранятся и смеются: «Бесплатно! Царская!»

– Не станем грамоты читать! – кричали казаки. – Возок кинем в Дон!.. Сколь лет жалованья не было! Еже­ли привез – не надо! Сукна привез – пускай назад берут!

Гудела донская вольница, будто ураган сорвался с Маныча. Возок покатили было к Дону, чтоб столкнуть в воду.

– Стойте! – остановил всех Каторжный. – Безумные! Наум, читай грамоты.

– Не любо нам! Не любо! – не унимались казаки. – Без царских грамот жили и дальше проживем! Читай их атаманам, а нам не надобно!

– «Царь милостью своей пожало-ло-о-вал…» – начал было читать похвальную грамоту Наум Васильев.

– Хе-хе! Пожаловал! Вырвал язык Старому. Не любо!

Не стали казаки слушать грамоту царя и отвели Старого в его землянку. Окруженный атаманами, он лег на высокой мягкой постели и долго кашлял. Потом атаманы ушли. У изголовья Алеши осталась только Ульяна Гнатьевна.

– Алешенька! Соколик мой, – шептала Ульяна над головой уснувшего, измучившегося в дороге атамана. – Вернулся! И чуяло мое бабье сердце, что ты вернешься на Дон. Да тут не только я, грешная баба, не только ка­заки твои и атаманы ждали тебя – и травы шумели над Доном, и птицы щебетали, будто знали, что ты, мой ясный соколик, вернешься. Измытарилась, измучилась я в Москве, исстрадалась… И пошла бы я за тобой не только в острог на Белоозеро, по той липкой грязи, – бежала б и на край света белого, лишь бы быть с тобой, Алешенька! – тихо-тихо, словно молитву, произносила Ульяна слова нежной, выстраданной любви. – Не приведи господь быть нам снова в разлуке. Я пытки за тебя любые приму. И в славе твоей подмогой верной буду. Обмою раны тяжкие…

Но атаман Старой забылся тяжелым сном и не слышал этих простых и трогающих душу слов.

За стенами землянки, обозленные, шумели казаки. Детвора, сбежавшаяся на площади Черкасска, катала с шумом взад и вперед царский возок.

Прошло с тех пор три года. Сколько утекло воды в моря Азовское и Черное! И сколько русской крови, как издревле, пролито на Дону-реке!..