Григорий Мирошниченко - Осада Азова

– Дело важное, – сказал Наум Васильев, – а посему следует тебе, Смага, по установленному обычаю целовать крест и Евангелие. После того ты станешь говорить мне всю истину без хитростей, без утаек. А то, что ты поведаешь мне в тайне, в тайне же и сохраним. Кроме тебя, меня и бога, до положенного часа никто о том не должен сведать.

Дав нерушимую клятву крестоцелованием, Смага Чершенский стал открывать перед Васильевым тайну:

– Издалека – так в старину говорили – виднее. Странствовал я немало, натерпелся, наголодался, ума набрался, и то дает мне право при светлой памяти сказывать вам: дело Маринки Мнишек живет и поныне! Дело изменника и вора Ивана Заруцкого и ныне живет на Дону!

– Почто ты так? Обдумано ли? Доказано ли?

– Будьте во всем отныне весьма зорки, осторожны, – продолжал Смага. – Вам на Дону уготованы злодейская смерть и измена! – Он достал из-под истлевшей рубахи письмо, писанное по-татарски. – Читай!

Наум Васильев стал читать. Когда кончил, спросил:

– И то все правда?

– Мои старые глаза давно смотрят в могилу, а сердце и душа живут молодо и желают земле моей добра. Читай другое письмо.

Письмо было написано по-польски.

– Однако занятно! – сказал Васильев. – Придется молить о помощи Марину Куницкую, – польскому не учен.

– Поупаси тебя бог! – грозно сказал Смага. – Ты же читал письмо по-татарски.

– Читал! Ну?

– А что вычитал?

– Изменница! Изрублю я ее саблей острой. Ну и змея же!

– Возьми еще одно письмо… – протянул Чершенский бумагу. Она была писана турецкой вязью.

Четвертое письмо – по-персидски – положил Смага на стол.

– Персидскому не учен, – с сожалением сказал Васильев. – Есаула Зыбина позвать следует да Порошина. Они шибко превзошли турецкую и персидскую грамоту.

Смага поднялся. Глаза его горели гневом. Тощая грудь, покрытая рубищем, вздымалась. Старик взял свой длин­ный посох и молча стал ходить от стены к стене. Потом заговорил:

– Панна Ядвига Жебжибовская в Астрахани живет. Накормила, напоила меня, божьего странника, расспра­шивала, куда я иду, не знакомы ли мне на Дону знатные атаманы? Не буду ли я в Черкасске-городе, в крепком Азове-городе?

– Зачем же это? – воскликнул Васильев.

– Не торопи, атаман, – сказал Смага. – Ядвига Жебжибовская – птица великая, известна не только в Астрахани, Панну Ядвигу знает и благословляет на воровской промысел сам польский король Владислав.

– Ты, старик, что-то не то…

– Панну Ядвигу Жебжибовскую, – продолжал Смага, – своим иждивением словно когтями держит краковский кардинал, нунций католической церкви в Варшаве и сам римский папа Павел Пятый! Ядвигу Жебжибовскую хорошо знает Рим! Не осердись на меня, атаман, одним вам она неведома… А знать ее ох как надобно.

– Стало быть, – задумчиво спросил атаман, – Ядвига Жебжибовская в Астрахани продолжает дело Марины Мнишек?

– Истинно! Уразумел.

– Стало быть, сидя в Астрахани, иждивением короля и папы римского она готовит земле нашей измену и под­чинение отечества польскому королю?

– Истинно!

– Стало быть, Ядвига Жебжибовская хочет того же на Руси и у нас на Дону… чего хотели самозванцы?!

– Воистину того же, – сказал старик.

Свечи догорали. Прозрачные восковые слезы скатывались в медные подсвечники.

– Да! – сказал Васильев. – Зело запутано дело, а распутать следует. Только какое же касательство к сему делу имеет Марина Куницкая?..

– Прочтешь письмо – тогда все в толк возьмешь. Братья Тимофей и Корнилий Яковлевы восстали против атамана Татаринова?

– Было! В крепкой тюрьме сидят…

– Знай: смута в Азове пошла по Маринкиному воровскому заводу. Маринка и ныне заодно с Ядвигой Жебжибовской. Вот тут все и сказано.

– А Ксенофонт, в блуде с Маринкой замешанный? Кто ж Ксенофонт тогда?

– Ксенофонт? Изменник! Вторым Ивашкой Заруцким захотелось стать. Ивашку с воренком на кол посадили, и Ксенофонта на кол посадить надобно, измена Ксенофонта вся вскоре сыщется! Теперь ты не мешкая действуй! Медлить теперь никак нельзя.

Васильев подошел к железной двери, щелкнул тяжелым засовом. Железные створки распахнулись, и он крикнул в темноту:

– Э-гей! Казаки! Кто там на стене! Не мешкая зовите-ка сюда атамана Алешу Старого! Живо будите есаула Ивана Зыбина, есаула Федора Порошина да тюремного ключника Акима Тетерю. Живо!..

На зеленый бархат стола крадучись взобрался мышонок. Он прислушался, насторожив ушки, принюхался. Поводя тонкими усиками, мышонок встал на задние лапки, куда-то всмотрелся. Потом он живо облизал одну розовую лапку, другую, сердито подернул усиками и, тыча острым носом в строчки письма, побежал к чернильнице.

Васильев посмотрел на глупого мышонка. Дверь скрипнула, и мышонок, как легкая пушинка, слетел со стола. Смага рассмеялся.

– А ты, атаман, говоришь, что все у нас останется в тайне. Великих тайн нигде не скроешь. Вот он, хвоста­тый, выскочит на улицу и понесет, и понесет…

– Не понесет, – смеясь сказал Васильев.

Вошли сильно промокшие Алеша Старой, есаулы, протирающий глаза ключник.

– По какому делу надобны? – спросил сонный Аким Тетеря.

– Садитесь, – сказал атаман, – читайте! Тебе, Алексей Иванович, читать письмо татарской да польской вязи, тебе, Федор Иванович, – турецкой, а тебе, Иван Зыбин, читать персидскую вязь.

В тяжелые медные светильники поставили новые свечи. Вишенные своды озарились, и дрожащая тень распятого Христа переместилась со стены под своды.

Есаул Зыбин прочитал письмо турецкое и озабоченно сказал:

– Нам, братцы, на Дону грозит коварная гибель…

– Ой ну?! Кто начернил сие письмо? – спросил Алексей Старой.

– Сие письмо писано в Багдаде именем султана Амурата ближним его военачальником силистрийским пашой Гуссейн-Делией, адмиралом Пиали-агой, да Калаш-агой, да Магомет-агой.

– И что они там начернили, бусурманы? – спросил Васильев.

Зыбин, читая, тут же переводил:

– «Казаки Дона почитались всегда храбрым и сильным войском. Это ведомо издавна в других странах. То лишь польские люди да бояре русские объявляют вас ворами да разбойниками, выдумывают про вас разные побаски. А выдумки сии показывают одно зло и ненависть к весьма храброму народу. Особо вас укоряют за то, будто вы все – беглые люди. И хотя то, быть может, и подлинно, что вы принимали к себе на Дон россиян, поляков, купцов проворовавшихся, которые искали у вас прибежища, однако сие не препятствует тому, чтобы вас, храбрых казаков, не можно было бы почитать за древний воинственный народ. Нам ведомо, что многие из вас жили на днепровских порогах – прозывались запорожскими казаками и от польского притеснения бежали на Дон. Польское утеснение видно всюду: на Дону, на Днепре, в зем­ле русской. Поляки хотят распространиться ныне по всей Руси, захватить себе многие вотчины на Украине и в других местах. И хотят они распространить всюду католическую веру, чтобы привести вас в совершенное подданство, отяготить всякой работой, подчинить своей власти и держать вас, сиятельных рыцарей, в вечном послушании. Русь терпела от польского шляхетства всякие обиды. И одному ли, многим запорожским гетманам, донским атаманам польские короли рубили головы в Варшаве, в Кракове, в Сандомире? И единожды ли вы, храбрые казаки, приходили от того в самое крайнее огорчение?.. Вам не найти себе лучшего покровителя и друга, окромя турецкого султана Амурата да крымского хана. Да вам, слепые рыцари, и невдомек, что в Астрахани (а нам то давно и доподлинно ведомо) хотят истребить вашу веру, а вместо нее поставить свою, польскую. Поглядите-ка в урочный час в окно пани Ядвиги Жебжибовской, с того окна отменно видна Варшава. В Казани творит горячую молитву Констанция Конецпольская. В Черкасске-городке – Ван­да Блин-Жолковская. В Азовской крепости и днем и ночью молитву совершает и от Христа вас, елико может, отвращает кроткая и благодетельная в блудстве с казаками панна Марина».