Михаил Горбунов - Долгая нива

Сколько она шла, столько в зеленом морожке, еще не запорошенном пылью с обсохшего от весны шляха, назойливо пестрели одуванчики и курослеп — желтые цветы разлуки. Ее много раз обгоняли подводы на конях и волах, ехали в Киев, но, видно, всё куркули, всё с мешками да мешками, и у нее не поворачивался язык попросить, чтоб подвезли. Поля, вбирая в себя летний жар, струили к солнцу зыбкую влагу, и далекие холмы, на которых, она знала, стоял город, были отъединены от земли реками расплавленной сини и потому казались еще более далекими, недоступными; они уходили и уходили по мере ее движения к ним, и только крайняя нужда влекла ее дальше, не давала вовсе помутиться наполненной зноем голове. На ней был темный сак с белесыми от времени, от крестьянского пота пятнами на еще хранивших молодую округлость плечах и спине; бо́льшую часть пути она шла босой, старые ее чоботы лежали в перерезавшей руку корзине вместе с краюхой хлеба и стираным детским тряпьем, а самое ее дитя обвисло, покачивалось в связанных концах тоже потерявшего цвет платка. Майский зной сморил ребенка, он забылся, как в зыбке, от долгих покачиваний, и женщина вглядывалась в его личико: господи, жив ли.

Когда голод будил ребенка, она сворачивала с дороги, ставила корзину и сама тяжело опускалась в траву. Набитые по шляху ноги поламывало и саднило, она вспоминала о чоботах, но жалела их, решала, что накрутит онучи и обуется перед самым городом. Ребенок, освобожденный от ряденца и от платочка, сидел в льняной, стираной-перестиранной сорочке, тер глаза кулачками спросонку, и у женщины обливалось болью сердце… Доню, доню моя! Побегать бы тебе в зеленом шелковом морожке, средь весенних цветов, да ты ж на ноги упала… За что покарал господь, за что послал матери такую муку, что не бегают у ее дони ноженьки!..

Она глядела сквозь наплывавшие слезы, и чудился ей золотой венок, обвивший пунцовое от зноя детское личико, ангелок, безвинный ангелок сидит на травке, и она вновь и вновь думала, что господь покарал ее за грех, и рассудок не мог побороть эту мысль…

Вздыхая, женщина вынимала из корзины початую краюху, выцарапывала мякиш — от сладкого ржаного запаха ее резало внутри, — растеребливала над глиняной чашкой хлебный слепок, заливала водой из теплой бутылки, — ешь, моя доню. Она и себе отламывала кусок, посыпала солью и ела, смачивая горло из той же бутылки. Резь в животе ослабевала, на нее наваливалась тяжелая сонная одурь, голова падала на грудь, и девочка, пугаясь обступившего ее безмолвия, елозила по материнским вытянутым ногам, повторяя и повторяя одно, уже давшееся ей слово…

Женщина вскидывала голову, ловила руками ребенка, прижимала к себе: ей привиделся сон, в котором тоже было мертвое безмолвие. На минуту она забывала обо всем на свете, голова ее кружилась от острого запаха травы, земли, от пения ушедшего в небо жаворонка, глаза прояснялись, пока снова к ней не проламывалась ее постоянная тоска, и все обрывалось, тускнело, глохло… Сознание греха возвращалось, она сажала девочку к себе на колени, гладила и гладила ее ножонки, будто хотела пробудить в них жизнь, без всякой надежды вымаливая прощение. Дочь отзывалась на ее осторожную ласку, на молитвенно тихие касания ее рук, тоже ждала какого-то чуда, и мать больше не могла обманывать ее. Она дожевывала оставшиеся крохи, завязывала в тряпочку бурую, клейкую кашицу, чтоб ребенок сосал в дороге «куклу» и не плакал… И снова перед ней брезжили далекие синие холмы, и она шла к ним, погруженная в свою тоску и свою память.

Ее мир вмещал в себя немного — вот это слабое, теплое тельце ребенка и этот шлях с первой золотистой летней пылью, с россыпью разлучных желтых цветков по изумрудным обочинам… И то, что осталось за спиной, было сжато в тугой клубок ее доли и ее страстей, и звуки утверждавшегося на земле времени слабо проникали в глубь этого клубка… Может быть, раннее сиротство да нужда обрубили ей крылья и она не могла удержаться на свежем сквозном ветру, поднявшем вокруг нее куда более сильные — счастливые и жестокие страсти. Она никогда не могла понять этого, не понимала и сейчас, и время мстило ей за ее слепоту, заслонившую от нее истинных бога и героя…

Гайда в поле! Гайда в лес! Гайда на речку! Нет, сегодня только на речку. Она там, за огородами, в луговине. По извилистой полосе белесых, упавших от зноя вербовых кустов можно угадать ее в травяном раздолье, а прямо перед селом скрытые очеретом и вербой бережки плавно раздались, и плесо маняще сверкает в солнце — там под конец дня будет праздник, с утра сладко томящий каждое девичье сердце. Макушка лета, Иван Купала… Взойдет месяц над белыми хатами, потонет в лиловых сумерках луговина, и тогда девчата станут венки пускать по воде, и закружат они на плесе, разойдутся в разные стороны, — куда какой венок пойдет — туда дивчине и замуж идти — в Пашкивку, Людвиновку, Фасивку или в Калиновку. Ну, а коли пристанет к своему берегу, — ждет тебя счастье в родном селе.

С утра девчата бегают друг к дружке в садки, выбирают самые красивые цветочки, а батьки, пряча в усы понимающие усмешки, уже вырезали, оттесали им чистые дощечки и пробуравили дырочки для цветов. Вот будут венки! Первым делом девчата пропустят сквозь дырочки стебли молодого барвинка, и плотные, блестящие, будто лакированные листочки скроют дощечку — «Стелися, барвинок, низесенько…» А по краям украсятся венки большими яркими цветами — у каждой дивчины своими, все зависит от вкуса и тайного сердечного поверья, а посреди каждого венка ровным огоньком затеплится свечечка, — и поплывут венки по темной воде, будут кружить и расходиться в разные стороны, издали светя слабым таинственным светом, заставляя все замирать в груди: то ведь сама судьба, уже не подвластная уму и воле, одиноким светлячком петляет среди тьмы, — куда, в какие дали, к какому порогу, к счастливой ли, несчастной доле проляжет она?