Николай Круговых - Дорога в мужество

Суржиков растерянно взглянул на Сергея, потом на Чуркина.

— А ведь заворачивать-то — нечего…

— Как? — опешил Чуркин. — Неужто все свертели?

— Выходит — свертели…

— Стыд-то какой… Командира подчистую голодным оставили. Вот так постарались… Видала, как мы умеем? — бросил Жене сконфуженно. — Ай-я-яй, людям сказать — с ног до макушки осмеют. Ты что же, рыжий блондин, до семи считать не могешь?

— Не знаю, как вышло, — пожал Суржиков плечами.

— Ай-я-яй, про командира забыли… Знатно!.. — Чуркин вскочил, охая и вздыхая, сполоснул чаем котелок, зашагал к кухне.

На позиции там и сям горбились холмики земли. Четыре, по квадрату, — окопы для орудий; в стороне, на север, — командный пункт, окопы прибора и дальномера; на отшибе — землянка-кухня.

До нее оставалось шагов полсотни, когда Чуркин, подняв голову, замер вдруг. Впереди, удаляясь наискосок, от бочки с водой к прикухонному навесу шла женщина с полными ведрами. Шла, чуть запрокинув светлую голову, плавно покачивая бедрами, такая вся знакомая, что у Чуркина дыхание занялось от радостно-тревожного предчувствия: нет, не пропала навеки его Анюта в тот страшный первый день войны. Детей схоронила да и скрылась в белый свет, чтоб никогда не встретиться с мужем, никогда не увидеть в глазах его неумолимого укора. А судьба-то опять свела невзначай… Да и зачем было прятаться? Ему ль не понять ее материнского горя, он ли не знает, сколько душ людских исковеркала, сколько сердец разорвала война?

— Аня! Анюта!

Остановилась враз, будто пригвоздил ее к земле, знакомо плечом повела, обернулась:

— Уже сивой, а тоже Анютами бредишь. Эх вы, мужичье…

И обличьем круглолица, и глазами смахивает, а ведь не она.

— Извиняй, девка, ошибся я. Больно уж ты на мою жену похожа.

Горбясь, повернулся и пошел прочь.

— Ко мне-то небось за делом приходил?

— Ах, да… Ребята, понимаешь, бестолково разделили…

— Ну так вернись, помогу тебе, горемычному, нерасторопному… — В лучистых глазах поварихи заплясали озорные бесенята. — А ты тем времем приглядись, может, я и не уступлю твоей Анютке.

— На смотрины время нужно, а у солдата его — кот наплакал. Сыпь кашу-то…

Она засмеялась, ленивой поступью, намеренно вся напоказ, отошла к столу.

— Анютку-то ай потерял? Или сама сбежала?

— Не из той песни, девка. Убили ее… — глухо сказал Чуркин и, не взглянув больше на повариху, ушел.

Вернувшись со старшиной из тылов дивизиона, Бондаревич зашел в палатку лейтенанта Тюрина. Командир взвода читал на сон грядущий.

— Бондаревич? Хорошо, что зашли. Завтра до обеда землянки закончить. Готовность к открытию огня — четырнадцать ноль-ноль. Работу начать с рассветом.

— Есть.

— Люди у вас в расчете, по-моему, подобрались дельные. Один Чуркин чего стоит! А дивчина? Огонь! «Направьте в четвертый» — и никаких гвоздей.

— И девушки на орудиях будут?

— По одной. Третьими номерами. Вы уж, пожалуйста, поделикатней, не нагружайте чрезмерно. Вашей девушкой я очарован. В четвертый расчет — и баста. Как думаете, Бондаревич, что бы это значило?

Бондаревич пожал плечами.

— А я догадываюсь. Кто-то из ваших приглянулся ей. Смотрите, командир, за всякие шуры-муры кре-е-епко буду бить, и прежде всего — вас. Глядеть в оба… Чаю не хотите? Ну тогда — отдыхать.

На самом краю неба скромно лепился беловатый серп молодого месяца, звезды светили неярко. Было душно, пахло мокрой полынью — терпковато и мягко.

Бондаревич шел по огневой между орудийными окопами, еще не законченными, и едва миновал палатку девушек, донеслось знакомое:

— Стась!

Вздрогнул и остановился, не оглядываясь. Галлюцинация слуха, что ли? Так нежно даже мать не звала его.

— Стась!..

В двух шагах стояла Женя. Он слышал ее взволнованное дыхание, различал знакомый овал лица, видел протянутые к нему руки:

— Здравствуй, Стась!..

Он сделал шаг и…

Сколько раз он держал эти руки в своих… Как недавно это было и как все-таки давно. Год войны — вечность, и целый год эти руки ласкали другого.

— Здравствуй.

— Так неожиданно все вышло… — Руки ее упали. — Я ведь узнала, что ты здесь, когда вы со старшиной уже уехали. Узнала и не поверила. Думалось, не дождусь…

Поблизости был окоп с бруствером, обложенным квадратами дерна, он предложил: «Присядем?» — и, когда сели, спросил, сам удивляясь своей холодности:

— Из госпиталя? Почему не попросилась в свою часть?

Она глядела куда-то в сторону:

— Моего желания никто не спрашивал, да и все равно было. До того как ранило, почти все близкие погибли. Потехина, что нас подобрал, убили еще зимой, под Зимовниками, когда громили Манштейна…

«Вон оно что… Будь иначе, ты бы так не обрадовалась нашей встрече», — с горечью подумал он и сказал жестко:

— Надо было вернуться в свою часть, ну хотя бы в память о погибших.

Женя пригнула голову к самым коленям, потом резко вскинула ее, и то ли звезды отразились в ее глазах, то ли блеснули слезы:

— Тебе не кажется, Стась, что мы говорим не о том и не так? Мне, вероятно, не следовало проситься на твое орудие?..

— Возможно. Вот что, Женя, договоримся: до сегодняшнего дня мы не знали друг друга. Никакой дружбы, ничего подобного не было. Стась для тебя исчез давно. Помнишь — дождь, маршевая рота, уходящая на передовую, ну и… сарай, танцульки?..

— Помню. Значит, единственное, что мне дозволено, — «товарищ сержант»?

— Вот именно.

— Что ж, быть по сему, товарищ сержант — Девушка без напряжения встала и, не оглядываясь, побежала к палатке.

В жизнь его Женя вошла в тот самый день, когда он с чемоданчиком в одной руке и связкой учебников в другой впервые появился в шахтерском поселке, где жила тетя Зося. В лабиринте безымянных переулков со стандартными постройками он никак не мог найти нужного дома, и тут увидел за ближним забором девчонку лет четырнадцати — невысокую, кругленькую, темноволосую, в белой матроске и синей юбочке клеш. Занималась она отнюдь не девчоночьим делом — дразнила собаку. Лопоухий пес, положив морду на передние лапы, никак не реагировал на это. Лишь когда хворостина попадала в самый пятачок, кобель морщил нос, точно собирался чихнуть.

— Слушай, барышня, зачем же ты издеваешься над другом человека?

Девчонка стрельнула синими-синими и строгими глазами, — а тебе, мол, какое дело, ступай своей дорогой.

— Все-таки — зачем?

— Он перестал быть злым.

— Значит, постарел. Ему в пору спать да о прожитой жизни думать.

Синие-пресиние глаза на этот раз оглядели его внимательней. И вдруг — хворостина в сторону, девчонка опрометью — за дом: