Павел Журба - Александр Матросов [Повесть]

Через несколько дней маршевые роты курсантов Краснохолмского военного пехотного училища стройно шагали на станцию. Над глубокими и чистыми январскими снегами гремела призывная грозная песня:

В звонких голосах запевал слышался и голос Матросова:

ыстро мчится воинский эшелон. Играет баян, летит солдатская песня навстречу бескрайним заснеженным полям и лесам, деревням и селам. Стремительно пролетает эшелон полустанки и станции, запруженные людьми, вагонами, машинами.

И солдату сдается, будто все раздвигается перед ним, уступая дорогу.

Приглядишься — и видишь: спешат на запад, на фронт, груженые поезда, везут боеприпасы, продовольствие, одежду. На платформах, в чехлах под брезентами, как мамонты, опустили грозные хоботы орудия, танки. Дни и ночи поезда бегут на запад, на фронт.

В этом великом напряжении всей страны, в движении машин и людей — неукротимое стремление миллионов человеческих воль, спаянных и направленных к единой цели всеобъемляющим разумом партии.

Матросов задумчиво смотрит в окно, мысленно повторяя мудрые слова: «Великая энергия рождается для великой цели». Да, Родина, партия пробудили великую силу в народе и указали ему благороднейшую цель освобождения страны и всего мира от фашистского варварства. И поезда мчат фронту снаряды, одежду, хлеб — все, что сделали для победы натруженные руки советских людей.

На стыках рельсов стучат колеса. Тусклый свет пасмурного дня едва проникает сквозь обледенелые стекла. Уже перепеты все песни, угомонился вихрастый гармонист Пашка Костылев. Бойцы в полумраке с увлечением играют в шахматы, домино. Только Петр Антощенко, сидя у окна против Матросова, все еще тихо поет грустные украинские песни.

Перед Матросовым — книга. Он уже прочел ее и теперь листает, просматривая особенно понравившиеся места, думает. Ему хочется поделиться своими мыслями с Антощенко, но, взглянув на него, Матросов невольно улыбается.

Петр, завороженно глядя куда-то вдаль и покачивая головой, шепчет:

Заметив, что Матросов внимательно слушает его, Петро замолк и опустил глаза.

— Чьи это стихи, Петро?

— Та ничьи.

— Как ничьи? Хорошие — и ничьи?

— Та не сердься, друже, мои вирши.

— Ох, Антошка, да ты поэт!

— Та не смийся… То я про Лесю нарочно так гладенько складаю слова, щоб их спивать можно было.

— Ну, еще читай!

— А ты, часом, не шуткуешь?

— Вот чудак! Да просто ж хорошо! Читай!

Антощенко читает стихи о Лесе. Глаза его влажнеют, блестят, губы по-детски вздрагивают. Кончив, он отвернулся.

— Ну, что ж ты, Петрусь? — участливо спросил Александр. — Такие хорошие стихи, а ты насупился!

— Знал бы ты, Сашко, як важко сердцу… — тихо говорит Антощенко. — Чую, фашист-зверюга издевается над Лесей, над семьей моей… А може, и замучили уже, а я тут вирши складаю.

Матросов опускает глаза, думает. Какие найти слова, чтобы утешить друга?

Поезд подходит к большой станции, забитой эшелонами и людьми.

— Где чайник? За кипятком пойду.

— Не твой черед, Сашка, — мой, — говорит Костылев.

— Ничего. Доброе дело можно делать и вне очереди.

Матросов любит ходить на станцию: можно увидеть много незнакомых людей, узнать последнюю оперативную сводку, добыть газеты.

С чайником он бежит к вокзалу. У витрины — толпа. Люди читают сводку. Он приподнимается на носки, чтобы лучше видеть. Но толпа довольно уже гудит: «Прорвана блокада!.. Прорвана блокада Ленинграда!»… Прочитав сводку, Матросов улыбается соседу:

— Хорошо! Освобождают Ленинград, и на всех фронтах разворачиваются большие дела!

Довольный, он подбегает к кубу с кипятком, но тут непорядок. В клубящемся облаке пара толпятся люди, отталкивают друг друга, обжигаясь, проливая кипяток.

Матросов с минуту смотрит на все это и, не вытерпев, вмешивается. Он еще под впечатлением сводки: и как эти люди не понимают, что надо все делать организованно, дружно?

— Ну-ка, военные, покажем пример, — властно говорит Александр. — Так дело не пойдет. Кипятку не возьмем и ошпарим друг друга. Стройся в очередь! Ну, кому говорю? Становись в затылок.

Матросов быстро наводит порядок. Люди благодарят его, унося кипяток.

— Молодец! Это по-нашему, по-военному, — одобряет девушка в ватнике, туго затянутом ремнем. Обожженное морозными ветрами лицо ее светится улыбкой, а в черных глазах — веселый огонек.

Матросов вздрагивает от удивления: где он видел этот вздернутый нос?

— Мы с вами будто где-то встречались?

— Я из Ленинграда, — отвечает девушка.

— Из Ленинграда?

— Ну да, я же сказала, — из Ленинграда.

Порывисто сдвинув шапку-ушанку на затылок, девушка делится своей радостью:

— Сводку знаете? Войска Волховского и Ленинградского фронтов прорвали блокаду Ленинграда! Теперь бьют фашистов в Синявинских болотах. Вот хорошо-то.

— Знаю: я только что прочел сводку, — улыбнулся Матросов и, подумав, спросил: — Скажите, как вас зовут?

— Людмила Чижова.

— Люда? — почти вскрикнул Александр.

— Ну да! — засмеялась девушка. — Сержант ОЗАДа. Понимаете? Отдельного зенитно-артиллерийского дивизиона. Вон вагоны в конце вашего эшелона. Чего так уставились? Не видали девушек сержантов, что ли?

— Видать-то видал, да не таких… А вы, товарищ сержант, не были на Днепропетровщине?

Девушка всмотрелась в Матросова, вдруг просияла и обхватила его шею руками:

— Сашка! Сашенька! Да я ж думала, что ты совсем пропал. Да как же я тебя сразу не узнала? Помнишь, как мы с тобой в детдоме альбом разрисовывали?

— Ну вот, — стыдливо и осторожно отстраняется Матросов от Люды, — а говоришь «я из Ленинграда».

— А как же, Сашенька? Ведь я студентка Ленинградского университета. Понимаешь?

Они настолько увлеклись воспоминаниями, что и не заметили, как подошли к вагонам. Друзья спешили поговорить обо всем, боясь, что судьба, так щедро наградившая их этой неожиданной встречей, так же быстро и оборвет ее.

— Ну, какой же я индюк! — смеется Александр. — Как же я не заметил, как же я не почувствовал, что к нашему эшелону прицепили ваш ОЗАД и что ты, Людка, едешь со мной в одном поезде! Говоришь, — студентка? Но почему же ты тут?