Бауыржан Момышулы - Психология войны

Вот все, что я вам хотел сказать. У кого есть вопросы — прошу.　

Мухтар-ага!

Почему-то по-казахски не пишется, извините.　

Я Вам писал, что современная война не является войной мушкетеров и пикотеров, и офицеры Отечественной войны (имею в виду настоящего, а не всякую шваль в мундире) — Вам не рыцари XVI века… в основном они делятся на три категории: офицеры ближнего боя, офицеры тактического соображения и назначения, офицеры стратегического соображения и назначения. В этой войне скорее на поле боя ум ума почитает, чем черная сила (кара куш) горячий азарт гладиатора — люди стали умом, уменьем воевать.　

Как же Вы могли допустить неосторожность с «Намыс гвардиясы», слишком наивную доверчивость — получилось неестественное, печальное, несовместимое сочетание Вашего золотого таланта, полной художественной силы, беспредельно богатого, гибкого, маневренного, сочного и насыщенного разумной логикой языка с невежеством, узким кругозором, недалеким умом Вашего соавтора.　

Ведь богомазы никогда не считались художниками, хотя они малевали лучше, чем любой художник, т. к. из-под кисти богомаза никогда не выходило полотно реальной жизни…　

Ах, как жаль, и становится обидно, когда истинный художник, сотрудничая с невеждой, неосторожно выглядит богомазом.　

В пьесе совершенно отсутствует порядок, нормы военного и гражданского поведения и такта, доходящих до порнографической вульгарности — кто эта дура Нина с необузданными интимными чувствами, подставляющая уста при каждом удобном и неудобном случае для поцелуя?　

К чему расхваливать Валентину, приписывая ей разную небылицу?　

Где же сила приказа, его безотлагательность, реальность расчета властного повелевающего командира?　

Что за рассуждения, разглагольствования вокруг выполнения боевой задачи и что за торговля, и добровольности, и умоляющая просьба — кому идти головным?　

Откуда, Вы взяли шапкозакидательские победы, без упорного сопротивления, критического положения, иногда и временного поражения? Что за шум, гам и без умолку, до тошноты, ура?　

Куда Вы дели полновластного офицера — повелителя, навязывающего свою волю не только подвластным ему воинам, но также и противнику, — даже Панфилова показали, как мастера рукопашного боя. Неужели Вы не понимаете, что такое тактика и стратегия?　

Нельзя же рассматривать всех, как солдат с винтовкой, со штыком. Где же наша военная наука, оперативно-тактические замыслы, тактико-стратегическое значение операции и реальное положение строя в обстановке?　

Куда Вы дели кроткого солдата, повинующегося, безукоризненно честного, бравого, отважного, простого вояку, а Ваш Толеген скорее клоун для сцены, чем солдат на поле боя.　

Я часто резок и груб с друзьями — это мой недостаток. Очень сожалею, что могу помочь только наказанием за Ваши оплошности.　

С глубоким уважением Ваш Баурджан

17.11.42.　

22 ноября 1941 года я выходил со своим батальоном из окружения. Шли четверо суток с боями, голодные, несли на себе раненых.

Немец перерезал нам дорогу. Шли длинными кишками вражеские колонны за колонной. Пройти через дорогу казалось невозможным.　

«Не погибать же голодной смертью, не сдавать же в плен батальон, — думал я, — огнем, с боями пройду через вражеские трупы».　

Шла немецкая колонна во главе с майором, за ней в пятистах метрах другая колонна. Когда первая колонна поравнялась с нами, лежавшим в кювете большака, я подал команду:　

— Огонь!　

Наш залп был настолько удачным, что вся немецкая колонна, пронизанная нашими пулями, полегла словно по команде в одну секунду.　

— Вперед! — крикнул я и побежал вперед. Батальон рывком последовал за мной. Оглянувшись назад, стоя на середине большака, среди вражеских трупов, я приказал взять документы у убитых и сам кинулся к мертвому майору. К моему удивлению, карманные клапаны на его френче были раскрыты.　

Подобрав своих раненых и убитых, мы спешно углубились в лес…　

Еще шли двое суток с боями, описывать их не стану…

Встретил майора соседнего полка, который сообщил, что в штабе дивизии все восхищены действием моего батальона, считают нас всех погибшими; мы удостоены гвардейского звания — дивизия переименована в 8-ю гвардейскую и награждена орденом Красного Знамени…　

От этого майора я также узнал, что до штаба дивизии нам предстояло прошагать еще целых пятнадцать километров. Я знал, что люди устали до изнеможения, голодные пятые сутки, и решил подбодрить батальон. Торжественно выстроил людей в лесу при тридцатипятиградусном морозе, произнес речь, все равно как на митинге. Прежде всего, от имени генерала Панфилова (он был убит, но бойцам я воздержался сообщить об этом горе) поздравил их с отличным выполнением боевого задания и благополучным выходом из окружения и сообщил приятные новости о присвоении гвардейского звания и награждения нашей дивизии орденом Красного Знамени, заканчивая свою речь, сказал:

— Нас в дивизии считают погибшими, штаб находится в пятнадцати километрах отсюда. Давайте, товарищи, устроим штабу маленький приятный сюрприз: явимся и докажем, что мы живы…

— Давайте, товарищ комбат, докажем. Ведите нас, — одобрили бойцы.

По выражениям лиц и по возгласам я видел и приятно сердцем чувствовал радость моих бойцов, радовался вместе с ними… Куда вы делись, сильная усталость и жажда голода!

Мы в этот момент были добры, сильны и сыты…

Из строя, подняв руку, ко мне обратился среднего роста красивый голубоглазый украинец, боец Проценко:

— Разрешите мне, товарищ старший лейтенант, несколько слов?

— Давай, Грицько, что хотел сказать? Выходи сюда, — ответил я.

Проценко неуверенно вышел и, запинаясь на каждом почти слове, начал говорить нескладно, но красиво, просто от души: он кратко вспомнил пережитое, пять окружений, из которых мы выходили; 27 боев, которые мы провели, высказал несколько комплиментов в мой адрес, назвав меня по-украински «батько», и закончил свою речь следующими словами:

— Вот что, вы — наш батько, я эти часы снял с немецкого майора, которого убил по вашей команде, и вот его документы, их я вам, батько, торжественно вручаю перед своими товарищами…

Строй одобрительно ласкал глазами Проценко — это чувствовал он и я, и мы все в этом дремучем лесу Подмосковья.

Приняв их, спросил:

— Командир первой роты, доложите народу, как воевал товарищ Проценко.

— Хорошо, товарищ комбат, — ответил старший лейтенант Ефим Филимонов.

— Тогда, Грицько, — я обратился к нему, — вот что, брат, документы я беру, а часы бери обратно, пусть это будет тебе память о нашем окружении, 27 боях и об этом митинге нашего батальона. Он, смутившись, взял часы и, минутку подумав, под аплодисменты батальона вернулся обратно ко мне.