Николай Раевский - Добровольцы

Подняли якорь [26] По точно проверенным данным – в 8 ч. вечера 31 октября (ст. ст.). , заработала машина, и тихо поплыл мимо Херсонесский берег…

Сегодня целый день плывем по открытому морю. Тихо и тепло. Волны никакой нет. Благодаря этому доползут до Константинополя даже маленькие старые пароходики вроде колесного «Генерала Русского». Понемногу налаживается дело с продовольствием. Только хлеба совсем нет, зато много сахару, шоколаду и варенья.

Настроение удивительно единодушное – никто больше не желает воевать. Может быть, через некоторое время мы будем смотреть на вещи иначе, но сейчас все настолько измучены, что о возможности продолжения войны думают с ужасом. Ночую опять на палубе, среди солдат 2-го Дроздовского конного полка. Большая часть из них – бредовцы, к «загранице» уже привыкли, и полк едет почти полностью – около шестисот сабель.

3 ноября. Сегодняшняя ночь была уже много теплее. Чувствуется, что идем на юг. Спать было ужасно неудобно. Теснота, давка, ругань, но все-таки лучше, чем в трюме, где совершенно невозможно дышать. О.Н., разминувшаяся в Севастополе с мужем, не выдерживает характера и по вечерам плачет.

Пароход слегка покачивало. Я лежал, закутавшись в бурку, и, кажется, с более тяжелым, чем когда-либо, чувством вспоминал убитых и умерших добровольцев. Непосредственно под моим влиянием много молодежи (в том числе и Сережа) поехало на эту войну, и почти все они погибли. Мне кажется, что мне не в чем себя упрекнуть. Я делал для них все, что мог, и, когда понадобилось, рисковал жизнью, леча их от тифа. Но все-таки тяжело… Особенно Васю и Соколова [27] Николай Соколов – абитуриент Имп. Московского ком. училища, 18 лет. Убит в бою под Фридрихсфельдом 8 августа 1920 года. забыть не могу.

Утром появились дельфины – говорят, это значит, что берег близко, но пока, кроме бесконечного розово-голубого под лучами восходящего солнца моря, ничего кругом не видно. В Константинополь должны прийти около четырех часов дня. В трюме появились доктора. Предлагают нуждающимся в госпитальном лечении остаться в Константинополе. Странно звучит латинская фраза: Questes diagnosis morbi, collega?

Пароход переполнен людьми (больше 6000 вместо 2800), а в то же время балласта в трюме почти нет и «Херсон» то и дело кренится то на один, то на другой борт. Тогда с капитанского мостика отдается команда «на правый… на левый борт», и вся толпа, теснясь и неизбежно ругаясь, переливается с одной стороны на другую. В Константинополе многие собираются остаться, но вряд ли им позволят сойти.

В три часа на горизонте появилась в синем тумане тонкая полоска Малоазиатского побережья. «Земля. Земля… Малая Азия».

Рядом со мной мрачный голос: «Черт с ней, с Малой Азией».

Подходим к Босфору. Серая, тусклая погода, но все-таки оба берега очень красивы. Лиственные деревья уже голые, но трава местами совсем зеленая. На фоне неба чернеют какие-то старинные укрепления. По обеим сторонам прохода – белые маяки. Виднеются деревушки с красными черепичными крышами. Множество лодок с рыболовами-турками.

– Селям-алейкюм, – кричат с парохода. – Алейкюм селям, – отвечают турки, с любопытством рассматривая переполненный зелеными шинелями «Херсон». Поднимаем на передней мачте французский флаг. Он долго не развертывается. В толпе офицеров и солдат острят: «Стыдится французский флаг подниматься на русском пароходе».

Грозно черневшая на вершине скалы зубчатая стена оказывается по мере приближения парохода развалинами крепости Калаки. Рядом с ней – современная, совершенно прозаическая батарея. Насколько можно судить, форты Босфора совершенно неприступны. Стоянка у карантина очень непродолжительная. Подходят катера с французами, англичанами и турками, играющими, по-видимому, чисто декоративную роль в своей собственной стране. Несколько вопросов – есть ли больные, раненые, мертвые, и мы, подняв якоря, «разворачиваемся» и идем дальше. Картина поразительно красивая и совсем нерусская – пинии, кипарисы, минареты и вперемежку с ними роскошные европейские виллы.

Темнеет, зажигаются бесчисленные огни, и мы, как зачарованные, любуемся картиной доброго старого времени – больше всего залитыми электрическим светом пароходами (значит, «уголь есть» и «лампочки не реквизированы»). Среди старинных башен Константинопольского предместья – опять-таки залитый электричеством громадный отель, снующие по берегу давно не виданные трамваи, какой-то ресторан, полный тропической зелени… Словом, перед нами вечерняя жизнь роскошного международного города, бесконечно далекого от наших кошмаров, и она производит прямо-таки подавляющее впечатление на солдат. Сначала слышались сокрушенные воздыхания: «Одни мы, дураки, шесть лет вшей кормим, а люди живут»… а потом все замолчали и любовались морем огней громадного города и таким же морем огней союзного флота на рейде. Огненной сказкой промелькнул Константинополь… вышли в Мраморное море и бросили якорь вблизи от Скутари.

4 ноября. Ночью воспользовался тем, что дамы спали, и переменил белье, обмененное на большую плитку Cow’s Milk Chocolate. С пяти до десяти утра простоял в бесконечной очереди за кипятком. В первый раз испытал это специально советское удовольствие и понимаю, что, стоя в очередях, можно потерять остатки терпения. Хлеба упорно нет. Солдаты нервничают и злятся, но особенно никто не протестует – силой ведь никого на пароход не тянули. С утра «Херсон» осаждают «кардаши» на лодках, полных белого хлеба, громадных плиток шоколада, фруктов и других вкусных вещей. У большинства из нас, увы, только слюнки текут. Турки принимают лишь валюту и особенно охотно – русские серебряные рубли.

– Пакупай, пажалюста… шоколад… сардинка… русска водка…

День серенький. Константинополь из-за этого, вероятно, много проигрывает, но все-таки он замечательно красив. Прямо против парохода, но довольно далеко, – Айя-София. Слева от нее целый лес воздушно-тонких минаретов. Около «Херсона» то и дело появляются моторные и обыкновенные лодки со «старыми эмигрантами» – беженцами новороссийской эвакуации. Наша публика насмешливо кричит: «Привет спекулянтам!», но в общем настроение добродушное.

К вечеру бесконечные слухи концентрируются около отправления в Алжир. Я лично доволен – солнечная, горячая страна, во всяком случае лучше всяких Лемносов, Кипра и других болотистых [28] Автор должен сознаться, что в 1920 году он географию знал плохо. Лемнос очень сухой остров. мест.

Поздно вечером на пароход привезли целую гору прекрасного белого хлеба и немедленно подкормили изголодавшуюся публику. Пришлось приблизительно по фунту хлеба на человека, и настроение сильно поднялось. Наш офицерский трюм удивительно неудачен по своему расположению – весь день тянется бесконечная очередь [29] За пресной водой. , шум, крики, давка… Надо сказать, что офицеры изнервничались гораздо сильнее солдат.