Николай Раевский - Добровольцы

Днем я все время занят и некогда задумываться. Ночью, стыдно самому себе признаться, у меня часто текут слезы. Вспоминаются…, вспоминаются погибшие добровольцы – особенно Каншин и Соколов как живые стоят.

1 марта. Сейчас в берлинском «Руле» прочел статью Гессена о замечательной книге, составленной из записок семнадцатилетнего добровольца германской армии Отто Брауна «Aus nachgelassenen Schriften eines Fruh vollendeten». Он погиб на Французском фронте, и в его лице ушел в вечность несомненный гений. Мне очень понравились некоторые мысли этого мальчика: «Юность – это бродило для мыслей, здесь зарождаются великие идеи, пусть они рождаются какими-то неясными и противоречивыми, но воодушевление и подъем юности должны принести спасение человечеству».

«Нам нужны люди, которые властно бороздили бы жизнь и были бы способны реализовать нечто новое, ибо мы стоим перед чем-то новым, и я это чувствую». Я сам тоже думаю о том, что «мы стоим перед чем-то новым».

8 марта. Еще две жертвы – умер от простой инфлюэнцы наш вольноопределяющийся Капуста и от осложнений тифа – Вихров. Ни того ни другого я близко не знал, но жалко их, бедняг. Солдаты боятся смерти на чужбине больше, чем всех боев в России.

Вчера в лагере из-за слухов о перевороте в России сильно поднялось настроение. Сегодня оно упало – слухи, видимо, не подтверждаются. Весна все еще как следует не может начаться.

12 марта. Третьего дня хоронили Капусту. Погода была совсем осенняя. Грязь, мелкий дождик… Церковь, построенная из запасных полотнищ от палаток, внутри вся белая, праздничная. Во время отпевания смотрел на мертвенно-бледные лица святых с горящими глазами фанатиков, и эти лица напомнили мне самого Капусту. Белого, аккуратно сколоченного гроба в церкви не открывали. Музыки не было. Провожавшие мокли под дождем. Стучали о крышку гроба твердые комья глины. Наверное, многие думали, когда и где моя очередь.

Вчера в лагере началось радостное возбуждение. Восстание в России – совершившийся факт, но подавят его, или не подавят – вот вопрос. Видимо, восстала изголодавшаяся толпа. Усмирят ее, и все пойдет по-старому, или же это начало конца большевиков и новой жизни для нас? Волнует всех слух, что власть может перейти в руки социалистов-революционеров с Керенским во главе – с этой компанией нам не по дороге.

14 марта. Восстание в России, видимо, пошло на убыль. Судьба снова против нас. Некоторые совсем подавлены. Вижу, к несчастью, что и на этот раз мои предсказания сбылись. Мне казалось, что коммунисты слишком хорошо организованы. Я особенно настаивал на этом в спорах.

Сегодня должен приехать командир Оккупационного корпуса, генерал Шарпи. Ожидают и Врангеля, но что он может сейчас нам сказать?

Парад не состоялся, так как Шарпи отказался его принять. Сказал, якобы, что у беженцев парадов быть не может. Ограничился очень подробным осмотром лагеря, причем были «все на линии». Шарпи – на редкость представительный, особенно для француза, мужчина с профилем древнего римлянина. Генерал Врангель не приехал.

16 марта. Как я и боялся, восстание в России, видимо, имело неорганизованный характер и постепенно догорает.

Вчера прочли удивительный приказ по Артиллерийской бригаде. Разъясняется, что офицеров нельзя ставить под шашку или под винтовку, но ввиду «условий момента» разрешается назначать их на хозяйственные наряды не в очередь. Доигрались, нечего сказать.

19 марта. Вчера вечером по лагерю начались крики «ура». Оказалось, что по радио принята телеграмма Гучкова главнокомандующему, в которой он сообщает о переходе в руки восставших Киева, Харькова, Орла, Царицына и ряда других крупных пунктов. В средней России якобы полная анархия.

К радости у большинства офицеров примешивается тревожное чувство. В чьи руки перейдет власть, если переворот удастся, и как встретят нас?

Мне по-прежнему грустно. Опять начнется старая песня: «народная воля», «государственный разум великого народа нашего», «организованная демократия» и т. д. Большинство разучилось (да и не умело) мыслить самостоятельно. Одни остались бурбонами, некоторые ими сделались, и большинство ровно ничему не научилось за все четыре года революции.

Недавно (15 марта) была годовщина смерти дорогого Александра Андреевича Филиппова [51] Подпоручик 4-й батареи Дроздовской арт. бригады, бывший студент. . Вспомнился мне в этот день кошмар отступления к Новороссийску, переправа через Кубань и крошечная комнатка, в которой лежали друг на друге наши больные. Умиравший Кудрявцев бросался на умиравшего Филиппова и пытался его душить. Рядом лежал без сознания Коля Соколов. Страшным напряжением воли добирался до дверей И., а еле державшиеся на ногах Миша В. и Васенька Каншин помогали остальным. Это были добровольцы. А «демократия» хамила, сколько могла, и я никогда так сильно не чувствовал пропасть между «нами» и «ими». Бедный Александр Андреевич. Сколько раз он спорил со мной о «народном разуме», сколько возился со всеми Фильками, а когда умер, нельзя было заставить вынести его тело на подводу. Как сейчас помню: вынесли фельдшер, кадет князь В., я, еще кто-то из офицеров. На похороны никто из солдат не хотел идти, и пришлось назначить «наряд» (добровольцев здоровых не было).

Как-то вечером я лежал на повозке. Было холодно, я закутался с головой брезентом, и солдаты не могли меня видеть. Вот тут-то я и услышал разговор ставропольцев (мобилизованных) о больных: «… чего эту сволочь возить, перерезать бы всех – вся война из-за них». В одном они были правы – понимали, что войну ведут офицеры и добровольцы, а все прочее – стадо. Но сами мы этого не понимали и, боюсь, долго еще не поймем. Это не мое только личное впечатление. На днях расспрашивал подпоручика П. Он два года был солдатом и говорит, что не раз слышал от мобилизованных: «взять бы всех добровольцев – и красных, и белых – да перерезать всех зараз». Это было еще одно из мягких выражений.

Я упрям в своих взглядах и не знаю, что бы могло заставить меня переменить их. Говорить теперь будут много, а я все-таки буду думать свое:

23 марта. Наконец весна началась. Норд-ост, дувший с Мраморного моря почти целый месяц, сразу прекратился, и стало совсем жарко. Если дальше погода будет такая же, то, пожалуй, через две-три недели можно будет брать солнечные ванны. С наступлением тепла я сразу ожил. Нет прежней гнетущей тоски, и я даже три дня подряд ходил в город. Чувствую, что, несмотря на скверное питание, сильно окреп по сравнению с декабрем.

Город приведен русскими в порядок. Почти все части выведены в лагерь. Остались одни юнкера, которые лихо козыряют и, вообще, производят самое лучшее впечатление. Поздно мы взялись за ум, поздно начали, кажется, ценить добровольцев и учить их как следует, но лучше все-таки поздно, чем никогда.