Владимир Першанин - «Штрафники, в огонь!» Штурмовая рота [сборник]

Чего там говорить, если даже офицеры батальона за спиной отпускали в мой адрес не слишком лестные подковырки, вроде того, что, наверное, парень себе на уме, если сумел отсидеться в тылу в самый трудный период войны. Не станешь же каждому объяснять, что моего мнения никто не спрашивал.

Пока же я старательно передавал бойцам навыки стрельбы, обращения с оружием, учил вести штыковой и рукопашный бой. Однажды, не рассчитав, перегнул палку. Когда отрабатывали приемы штыкового боя, я предложил выйти против меня сразу двоим красноармейцам. Это было мальчишество! Ребята оказались крепкие, мне пришлось отражать их удары всерьез. Верх я одержал, но повредил одному из них руку. Казалось, пустяк. В других взводах и ротах случались травмы посерьезнее. Но в данном случае кто-то стал косо на меня поглядывать. Мастер! Решил повыделываться.

Переформировка закончилась быстро и неожиданно. Под Сталинградом шли упорные бои, и засиживаться никому не давали. Вооружен взвод был неплохо, имелись три ручных пулемета, противотанковое ружье. Автоматов, правда, насчитывалось всего штук пять, в основном у сержантов. Выдали патроны, гранаты. Морозным ясным вечером двинулись в путь.

Шли с короткими перекурами почти до рассвета. На дневку отвели коровник с выбитыми окнами. Народу набилось много, заснули сразу, не чувствуя ни холода, ни голода. За полдень старшина кое-как нас добудился и накормил пшенной кашей с мясом. Снова спали, а в ночь шагали по скрипучему утоптанному снегу.

Хоть и не слишком уютно было в коровнике, где навоз слегка притрусили соломой, но на следующей дневке мы вспоминали его с тоской. Ничего, что утром навоз подтаял, и мы все вывозились в бурой жиже. Зато не мерзли. Второй день провели в лесу. Мороз был не такой сильный, градусов десять, но попробуй поспи на сосновых ветках! Сбивались в кучки, прижимаясь друг к другу, и каждый час просыпались. Костры разжигать категорически запрещалось.

Командир батальона капитан Онищенко приказал ротным командирам лично проверять посты. Опасались прорыва немецких танков. У дороги стояла замаскированная батарея легких полковых пушек. Пулеметчики с «максимом» оседлали бугорок. Сам пулемет был покрашен в белый цвет, зато шинели бойцов четко выделялись на фоне снега.

Движение на дороге было не слишком оживленное из-за налетов немецкой авиации. Но некоторые части продолжали двигаться в сторону фронта. Были и те, кто шли на восток. Мы с капитаном Гладковым и тремя бойцами задержали одну такую группу.

К сожалению, зима сорок второго – сорок третьего года была не только периодом наших побед, но и крепких ударов немецких войск. Я видел отступавших, возможно, пробившихся из окружения бойцов. Привыкший к подтянутому виду курсантов, я со смешанным чувством удивления и брезгливости смотрел на одну из таких групп.

Мятые, прожженные шинели, разнокалиберные валенки или ботинки с обмотками из всякого тряпья. Один из бойцов за неимением шапки натянул на уши две пилотки. Но винтовки имели все. У двоих-троих я заметил серые заскорузлые от крови повязки. Разговор сразу принял резкий характер.

– Драпаете? – спросил капитан.

– А вы на парад собрались? – отозвался на ходу один из красноармейцев.

– А ну, стой! – скомандовал Гладков.

Молодец Иван Алексеевич! Он не хватался за оружие, не повышал голоса, но своей уверенностью внушал уважение. Бойцы приостановились.

– Кто старший?

Повисло молчание. Ручной пулеметчик из моего взвода, рослый парень, пошевелил стволом и презрительно сплюнул. Сержант в полушубке отдал честь и доложил:

– Сержант такой-то, командир отделения. Исполняю обязанности командира роты.

– Полушубок-то небось со своего погибшего командира снял? – проговорил Гладков, и в голосе его прозвучали такие нотки, что даже мне стало не по себе. Возьмет да шлепнет за отход и мародерство!

Почуял это и сержант. Стал путано объяснять, что полушубок нашел в разбитом обозе. При этом нервно дергал верхний крючок, пока тот не оторвался. Мы увидели перебинтованную шею.

– Ранен?

– Так точно, товарищ капитан.

Тогда для меня было удивительно, что рота состоит из двух десятков человек, а командует ей сержант. Вскоре я этому перестану удивляться. Отошли на обочину, и сержант рассказал, что их полк вел бой, отступали, а вчера попали под бомбежку.

– А где полк? – допытывался Гладков.

Сержант растерянно пожимал плечами. Потерялись… очень сильно бомбили. Ротный погиб, два командира взвода. И это для меня было дико. По моим понятиям, мог потеряться боец, заблудиться взвод, но целый полк! Две тысячи человек, десятки автомашин и лошадей, артиллерийские батареи! Но свое удивление я оставил при себе и правильно сделал.

– Вы тоже днем осторожнее, товарищ капитан, – посоветовал сержант. – Немцы по головам ходят. Чуть зевнешь, пара-тройка «юнкерсов» из всех стволов лупят.

– Учту, – очень серьезно ответил Гладков. – Но ты мне не ответил, отступать далеко собрались?

– Найдем штаб полка… или дивизии. Тогда командиры определят.

– Ну, идите.

А я впервые попал в тот день под бомбежку. Многие фронтовики говорят, что к этой штуке невозможно привыкнуть. Впрочем, к ощущению смерти вообще привыкнуть невозможно. Рев моторов и вой сирен «Юнкерсов-87», идущих в крутое пике, показали мне, что такое война.

– Ложись! Воздух! – кричал кто-то с запозданием.

Это произошло после той встречи с отступающими, когда мы вернулись на место дневки в лес. Я брякнулся в снег между двумя тополями, рядом лежал сержант Пинчук. Полк находился метрах в трехстах от дороги, но мощные взрывы, которые там гремели, встряхивали землю с такой силой, что меня подбросило едва не на полметра. Я вцепился пальцами в траву под снегом, но следующий толчок, хоть и не такой сильный, снова встряхнул меня, а пучки травы вместе с корнями остались в стиснутых пальцах.

С тополей сыпался снег, труха, мелкие ветки. Когда лежишь вниз лицом, невольно ощущаешь, ждешь каждую секунду, что бомба врежется точно между лопаток, и ты превратишься в ничто. Я перевернулся на бок, чтобы видеть свою смерть. Она пронеслась совсем низко над землей в образе пикирующего бомбардировщика «Ю-87».

Я впервые видел вблизи получивший недобрую славу «Юнкерс-87», которого называли «лаптежник» или «лапоть». Как ни назови, но эта бронированная машина с большой бомбовой нагрузкой и четырьмя пулеметами наносила нашим войскам огромный урон. Я разглядел шасси, выпущенные, словно когти с острыми шпорами, изогнутые широкие крылья и длинную застекленную кабину. И еще черно-белый крест на фюзеляже. Вот все, что я успел разглядеть, а через секунды ахнуло снова, и я распластался лицом вниз. Время в период бомбежки течет совсем по-другому. Спроси меня, сколько все длилось, сказать не смогу. Может, десять минут, может, полчаса.