Валентин Булгаков - На линии огня: Фронтовых дорог не выбирают. Воздушные разведчики. «Это было недавно, это было давно».Годы войны

— Присаживайтесь, не стесняйтесь! — голос у Несбытнова сочный, приятный, в глазах искринки, и сам он весь в непрерывном движении. — Вы, наверное, хотели увидеть мою руку? — он покосился на меня и поднял правую культю. Она была раздвоена и походила на клешню.

Но что я вижу? Два неуклюжих «пальца», из которых состояла эта клешня, вдруг… зашевелились. Они стали расходиться в стороны, двигаться вверх, вниз… Я не верил своим глазам.

— А ложку… а ручку… ими можно держать? — спросил я дрогнувшим голосом.

— Конечно. Вот, пожалуйста! — И он ловко подхватил с тумбочки отточенный карандаш. — Кому нужен автограф Несбытнова из двадцатой палаты?

Он бросил карандаш, захватил лежащее на тарелке печенье и сделал вид, что жует его.

— Я ведь теперь сам ем! — продолжал балагурить Несбытнов. — Прежде меня кормила няня, намучились мы друг с дружкой. Я привык все делать быстро, а у нее от ложки до ложки выспаться можно. Зато теперь как хочу, так и ворочу!

Поговорив о том о сем, ребята мои собрались уходить. Несбытнов сделал знак, чтобы я остался.

Воселость его исчезла, лицо стало серьезным и строгим.

— Подойди поближе! — попросил он. — Ну-ка, покажи свою культяшку. Ничего, подойдет. Будет не хуже, чем у меня. Тебе предлагали операцию?

— Да… Сегодня утром.

— Соглашайся, о чем речь. Это же, можно сказать, спасение для таких, как мы.

— Я не боюсь… даже с радостью…

— Радости тут, конечно, немного. Ну, потерпишь. Держись, браток. Нам надеяться не на кого.

— Это точно.

— Придешь потом, покажешь, как получилось. Успеха тебе!

Узнали мы, что Несбытнов был связистом. С двумя бойцами отправился исправлять повреждение на линии, да нарвался на засаду. Товарищи были убиты, а сам он тяжело ранен. Чуть ли не целую ночь в метель пролежал на снегу. Руки и ноги оказались отмороженными, их ампутировали. Потом началась гангрена. Сделали операцию — неудачно. Снова воспалительный процесс. Пришлось отрезать ноги выше колен…

Как я и догадывался, Липатов был в курсе всех дел. Он давно уже, оказывается, говорил с комиссаром о моей дальнейшей судьбе. Непростую операцию под названием «крукенберг» в нашем госпитале освоили довольно уверенно. Две кости — лучевая и локтевая, расчленялись хирургом, и таким образом создавалась клешня. Или два «пальца», как выразилась врач. Один из них, правда, был почти неподвижным, зато другой мог отклоняться вправо и влево, вверх и вниз. Для человека, не имеющего обеих рук, это было неслыханным счастьем. Побывав в палате Несбытнова, я воспрянул духом. Но почему же мне не сказали о «крукенберге» прежде?

Липатов объяснил, что врачи опасались сообщить об очередной операции: я ведь еще не отошел от предыдущей. Зря, пожалуй, опасались. Не физические страдания, а безысходность доставляли мне самую мучительную боль.

Наконец этот решающий день наступил.

Сразу же после обхода в палате со шприцем в руках появилась Грета. Сегодня она выглядела необычно праздничной, нарядной: в новеньком накрахмаленном халате, в идеально чистой косынке, повязанной так ловко, что совсем не видно светлых волос.

— Ну, Анатолий, будем готовиться к последней операции.

— Лишь бы толк от нее был, — неуверенно, но с затаенной надеждой говорю я, протягивая сестре руку для укола.

— Не сомневайся, дорогой. Толк будет.

Через несколько минут я уже в операционной. Большая светлая комната, запах лекарств, суета сестер, делающих последние приготовления. Врачи с марлевыми повязками на лицах. Все это знакомо. Слишком знакомо. Для начала два мучительных укола в нервное сплетение в области плеча. Рука словно одеревенела. Ее резали, чистили, зашивали. Я находился в сознании. Временами, когда сильно затрагивали кость или нерв, пронзала острая, выматывающая душу боль. Казалось, что еще немного, и я не выдержу. На вопрос врача: «Как самочувствие, Петров?» — глухо, сквозь зубы отвечал: «Ничего, терпимо…»

Наконец меня отвезли в палату и уложили в постель. Я тяжело дышал. Температура поднялась до 40 градусов. Лицо горелое как в огне. Я то терял сознание, то приходил в себя, с трудом сознавая, где я и что со мной.

Грета почти не отходила от моей койки, прикладывая мокрое полотенце ко лбу.

На другой день состояние мое нисколько не улучшилось. По-прежнему держалась высокая температура. Мне сделали укол снотворного, и я забылся в тревожном сне.

К вечеру к Липатову пришла мать, маленькая, щуплая женщина. Она жила в отдаленном районе здесь же, на Саратовщине. Липатов недавно написал ей, что лежит в госпитале. Поселилась на частной квартире, и вот уже несколько дней подряд навещает сына.

— Что с ним, — тихо спросила она Николая, посматривая в мою сторону.

— У него тяжелое ранение, мама. Это мой друг, Анатолий. Вчера ему делали операцию, резали руку…

Женщина подошла ко мне, положила на лоб сухонькую руку.

— Бедненький, у него жар. Может быть, дать кисленькое?

Она очистила спелый плод граната, извлекла несколько зерен и положила мне в рот.

Я зачмокал губами, ощущая приятную охлаждающую кислоту. Старушка присела рядом.

Я и сейчас помню вкус этого чудесного спелого граната. На глазах у меня выступили слезы, и я их не стыдился. Наверное, даже солдату, изведавшему все, в какие-то минуты необходима ласка матери. Пусть даже не своей, пусть чужой.

— Ну, вот видишь, Петров, пальцы твои начинают понемногу подживать! — заметила врач Басова, обрабатывая на очередной перевязке мою культю. — Ну-ка, попробуй пошевелить ими. Представь, что этот, верхний — твой большой палец. Попробуй его приподнять и отвести в сторону. Вот так, прекрасно! — подбадривала она.

С содроганием сердца смотрел я, как мой «палец», еще бесформенный, неуклюжий, с незажившими рубцами — мой «палец» шевелился! Мне вдруг показалось, что он вот-вот отвалится или перестанет повиноваться, и тогда все пропало! Затаив дыхание, старался двигать им как можно медленнее и осторожнее.

Заметив это, врач усмехнулась:

— Смелее, смелее работай! Не бойся, ничего страшного уже не случится. Сегодня мы их забинтуем раздельно. А ты старайся все время понемногу ими шевелить. Теперь ведь самое главное — хорошенько их разработать.

Во время обеда неожиданно для всех и, пожалуй, для себя я потребовал ложку. Кое-как втиснул ее между забинтованными «пальцами» и стал осторожно есть. Ложка держалась неустойчиво, мешали бинты, она падала в тарелку. Я и не запомнил, что же хлебал: суп или борщ. Но это было неважно. Я был почти счастлив: ведь я ел самостоятельно!

Утром после завтрака меня ожидал сюрприз. Пришел комиссар и принес письмо. На конверте отчетливо виднелся треугольный штемпель полевой почты.